Борис Раевский - Товарищ Богдан

А что, если в честь этой замечательной женщины назвать дочку Женни?!

Женни Бабушкина.

Он тут же поделился своей идеей с Лениным.

— Имя хорошее, — сказал Владимир Ильич. — Отличное имя! Только… — Он прищурил один глаз. — Может быть, взять что-нибудь попроще?.

— Да, пожалуй, — согласился Бабушкин.

Ему уже и самому казалось, что ни к чему называть дочку не по-русски.

— Нареките Машей. Или Надей, — предложил Ленин. — А то еще хорошее имя — Зина.

Бабушкин задумался. Ильич тоже замолчал. Потом он вдруг подозрительно посмотрел на Бабушкина.

— А не кажется ли вам, — улыбаясь сказал он, — что мы несколько запоздали? Дайте-ка…

Взял у Бабушкина письмо, быстро пробежал его глазами.

— Ну, конечно! Новоявленный папаша от радости голову потерял. Тут же написано — Лидочка!

— Не может быть! — Бабушкин схватил письмо.

Действительно, сбоку, на полях, жена приписала: «Дочку назвала Лидочкой».

— Ли-доч-ка, Ли-доч-ка, — медленно, словно проверяя, изучая на слух это имя, произнес Бабушкин.

Он робко повернулся к Ленину:

— Правда, неплохое имя?

— Очень даже неплохое! — вполне серьезно ответил Ильич.

А Бабушкин еще долго ходил по комнате и то громко, то шепотом на разные лады повторял:

— Лида. Лидочка. Лидок..

«Дать бы телеграмму жене! Или хоть письмо послать, — думал он. — Да разве можно?.»

— Вот она — конспирация, — с горечью прошептал он. — Даже в такой момент и то жене ни словечка…

Бабушкину казалось, что он говорил тихо, но Ленин услышал.

— Почему? Поздравьте жену! И от меня — тоже…

— Шутите, Владимир Ильич? — недоверчиво спросил Бабушкин. — Жандармы же перехватят телеграмму. И письмо вскроют.

— Ну и пусть! — Ленин засмеялся. — Ведь в охранке и так знают, что Прасковья Никитична — ваша жена. Так?

— Так.

— Значит, это не тайна. А если раскроется ваше пребывание в Лондоне, — какая беда?! Здесь русской полиции вас не достать — руки коротки. А в Россию поедете, все равно придется сменить фамилию.

— Значит, в самом деле можно? — обрадовался Бабушкин.

— По такому случаю — можно! И знаете, даже лучше, если в охранке узнают, что вы в Лондоне. А то они прямо остервенели, ищут вас по всей России, все «явки» перетряхивают, неблагонадежных хватают. Кто-нибудь может пострадать от их усердия. А узнают, что вы в Лондоне, — утихомирятся.

Бабушкин сразу сел за письмо. Нарочно писал подробно и открыто. Было какое-то особое, острое наслаждение писать вот так — просто, без шифра, как все люди, писать подробно и обо всем: был в старинном замке Тауэре, видел торжественную смену караула у дворца королевы; очень смешно смотреть на шотландских стрелков в юбочках. Рассказал и о жене Маркса.

«Здешние бобби ничуть не отличаются от наших полицейских: тоже важные и глупые», — злорадно написал он и засмеялся звонко, как мальчишка, представив себе лица жандармов, читающих письмо.

В конце приписал:

«Поздравляет тебя также Николай Петрович».

Жена, конечно, вспомнит старое подпольное имя Ильича.

— Пойду опущу, — сказал Бабушкин, едва кончив писать.

Накинул пальто и выскочил на улицу.

Прошло больше часа. Он не возвращался. Ильич стал уже не на шутку беспокоиться. Что случилось? Ведь Бабушкин не знает английского языка: мало ли в какую историю может попасть такой «немой»! И несчастные случаи теперь участились.

Ильич хотел, уже направиться на поиски, когда раздался стук молотка в дверь — Бабушкин вернулся.

Был он усталый, но радостный. В руке нес огромную красивую куклу в шелковом платье, в кожаных туфельках, с красной лентой в длинной косе. А главное — у куклы, если ее положить на спину, сами закрывались глаза.

— Это к чему? — спросил Ильич.

— Игрушка. Лидочке, — пояснил Бабушкин. — Полгорода обегал. Хотел что-нибудь необычное.

«Новорожденной-то? Куклу? — сдерживая улыбку, покачал головой Ильич. — Вместо погремушки?»

Но ничего не сказал.

А Бабушкин, довольный своей покупкой, немедленно уложил ее в саквояж.

— Домой поеду — отвезу, — сказал он. — Лидочке.

И повторил:

— Лидочке.

Словно все еще не мог поверить, что отныне у него есть дочка.

Вагон мелко трясся, как в ознобе. И от этого малярийного озноба жалобно звякала эмалированная крышечка на чайнике, дребезжали стаканы, дробно постукивала металлическая дверца фонаря.

Вагон был дряхлый, неказистый. И тащился он медленно. И места — только сидячие. Но зато билет — вдвое дешевле, чем в курьерском.

Бабушкин сидел у окна.

Был он в черном триковом костюме — тройке. Из-за этого костюма он вместе с Крупской несколько часов бродил по мелким лондонским лавчонкам на окраине города. В крупных магазинах одежда стоит дороже. И все же подобрали вполне подходящий костюм. И солидный и недорогой.

Рядом сидящие пассажиры не обращали внимания на Бабушкина. В начале пути то один из них, то другой пытались заговорить с этим невысоким русоголовым мужчиной. Но на все их вопросы — и по-английски, и по-немецки, и по-французски — он лишь смешно разводил руками, виновато улыбался и бормотал «ай ду нот андестенд». И пассажиры, с трудом разбираясь в его варварском произношении, догадывались, что незнакомец пытается сказать по-английски «не понимаю».

В конце концов Бабушкина оставили в покое.

Он сидел, смотрел в окно.

Два месяца… Да, почти два месяца прожил он у Ленина. Ильич все не отпускал: отдохните да отдохните. Очень изнуренный вид у вас.

Мимо проскальзывали маленькие чистенькие домики с высокими черепичными крышами и ровными дорожками, выложенными разноцветными кирпичиками.

«Как игрушечные, — усмехнулся Бабушкин. — Да, аккуратный народ немцы».

Возле каждого маленького домика был маленький садик и в нем — одинаковые маленькие клумбы и маленькие беседки.

«Итак, поздравляю, — сказал сам себе Бабушкин. — Скоро будете дома, господин Шубенко».

Он провел ладонью по карману пиджака — там, на груди, лежал паспорт с его фотографией. Но в графе «фамилия» значилось — Шубенко. И чуть пониже: «крестьянин Полтавской губернии».

Когда Крупская за неделю до отъезда Бабушкина из Лондона вручила ему этот паспорт, Иван Васильевич долго, дотошно изучал документ, по которому отныне ему предстояло жить. Каждую печать вертел и так, и этак, каждую запись придирчиво перечитывал несколько раз и даже на свет разглядывал.

— Не сомневайтесь, Иван Васильевич, — успокоила его Надежда Константиновна. — Это «железка».