Ирина Дегтярева - Цветущий репейник

Борька ладонями сгрёб шахматы, собрал их в кучку в центре доски и перемешал. Белое осталось белым, чёрное — чёрным. Не так просто их смешать. И чёрное неприступное, да и белое, несмотря на свою кажущуюся белоснежную беззащитность, умеет проявить твёрдость.

Шахматные фигуры Борька расставил по местам и вздохнул. Солнце окончательно исчезло за домами и потихоньку засасывало вслед за собой дневной свет: скоро он перестанет быть светом и превратится в ночь. Шоссейная река гудела надрывно перед коротким ночным затишьем.

Борька услышал, что пришли родители, но из своей комнаты не вышел. А они его и не тревожили. Не выходит, значит, занят. Уроки делает, шахматные партии решает.

Мать не вмешивалась в дела Борьки. Разве что занималась его внешностью, причёской и одеждой, да ещё правильным питанием — супы, каши, котлеты.

Сегодня вечером Борька сидел в комнате и прислушивался. Вдруг всё-таки позовут. Ужинать. Вместе. Но его не беспокоили…

Он рано лёг спать. Сон не шёл. Он, похоже, вырвался в открытое окно и растворился в автомобильном потоке. Сон уплыл вместе с инопланетными опавшими листьями.

«Благополучие. Благополучие, — Борька смаковал это слово. — Получить благо. Я родился в хорошей семье и получил это самое благо. Все вокруг считают меня благополучным. Ещё бы! Учусь хорошо. По шахматам уже соревнования выигрываю. Брючки и рубашка отглажены, пиджачок… Алгебра и геометрия всегда сделаны на пятёрку, вернее на шестёрку. Все в классе просят списать. И я даю! Это не проявление необыкновенной щедрости. Просто с детства учили не быть жадным, а иначе — „жадина-говядина, турецкий барабан“. А других, которым делиться нечем, учили брать у тех, у кого есть что взять, а если вдруг не дают, кричать громко и убедительно: „Жадина-говядина!..“ Теперь смешно обижаться на „турецкий барабан“, а привычка всё отдавать не пропала. Хотя так бывает жаль решения задачи, над которой просидел несколько часов. А самое неприятное, когда на уроке вызовут не меня, а того, кто списал. И для всех он станет автором оригинального решения. И если вдруг следом вызовут меня, то как я буду выглядеть с точно таким же решением? Сидишь нервничаешь: лишь бы не вызвали. Страдаешь за собственный ум. Вот уж где горе от ума, — Борька вздохнул и повернулся на другой бок, но и там сон не подстерегал, разве что подушка была прохладнее. — Отчего те, кто списывают, не волнуются, не комплексуют по этому поводу, не опасаются унизительного разоблачения? Может, когда нечего терять, то и переживать не о чем? Вот уж где серость так серость. Ни самолюбия, ни тщеславия, ни целей, ни надежд. Беспечность, безалаберность, лишь бы проскочить, лишь бы пронесло, а то, что будет потом, так ведь это будет потом. Наверное, из этих и вырастают такие, как дядя Слава».

Сослуживец отца дядя Слава поразил Борьку не внешним видом. Он был самым обычным: среднего роста, посредственной внешности, но всё же симпатичный, голубые глаза сияющие, правдивые. Дядя Слава считал, что все вокруг ему должны, и только об этом он и говорил. Николай Иванович должен был дать ему должность начальника отдела и почему-то не дал, Сергей обещал дать денег взаймы, но не дал, у него, видите ли, ребёнок родился и ему самому деньги нужны, а брат Иван обязан принимать его со всей семьёй на своей даче и кормить за свой счёт, но отчего-то не хочет. А у брата Ивана своих детей четверо.

Пока дядя Слава изливал душу, Борька наблюдал за реакцией отца. Тот к концу ужина был вишнёво-красный и больше дядю Славу дома не принимал. Борька знал, что и на работе, завидев дядю Славу, отец припускался по коридорам своего НИИ, скрываясь или в туалете, или в кабинете Николая Ивановича.

«Вот он, дядя Слава, наверняка из тех, кто в школе списывал, в институте сдувал, учился по шпаргалкам, даже в НИИ работает, но выше должности младшего научного сотрудника не поднимается и, как говорит отец, не поднимется. Он всю свою жизнь списал, а свою не прожил. Но вместо того, чтобы опомниться хоть сейчас, он всё ждёт, что кто-то придёт, поможет, даст, подарит.

В школе поощряют списывание, вернее, учителям это всё равно, безразлично. „Списываешь — списывай, тебе жить“. А потом удивляются, что у нас вырастает столько несамостоятельных, никчёмных людей. Работать толком не могут, знаний ведь никаких, да и жить не умеют. Помогите им, люди! Паразиты! — внутри Борьки всё клокотало, он сам себя продолжал накручивать. — А те, кто всё на своём горбу тащат, в конечном счёте окажутся в виноватых, если, став взрослыми, перестанут помогать паразитам. „Ах, богатенькие, безжалостные. Ну конечно, богатство глаза застит“. То, что деньги богатым дались не от рождения, а после долгих лет работы, — это никого не волнует. Отдавать кровно заработанное нельзя тем, кто не хочет и не привык трудиться. Однако если им денег не дать, начнут вопить: „Жадина-говядина!“ Только другими, „взрослыми“ словами, да ещё подстерегут в тёмном переулке, треснут по голове камнем и отберут деньги, а то и просто так треснут — не из-за денег, из принципа, чтобы „знал гад, что делиться надо“».

Борька снова вздохнул, и притихшая за окном шоссейная река наконец отпустила из своих вод его сон. И мальчик уснул.

Утром он дождался, чтобы родители ушли первыми, и нарядился в свою самодельную одёжку. Борька опоздал в школу впервые за всё время учёбы. А биологичка Лилия Сергеевна словно бы и не заметила.

— Алёшин, садись скорее на своё место.

Она только чуть приподняла брови, удивившись Борькиному облачению. Он ведь так в плаще и вошёл в класс. И удивила-то её не его одежда, а то, что именно он так вырядился.

— Опять твой брат приехал? — шепнул сосед по парте Гошка Кудрин.

Борькин брат приезжал в прошлом году и две недели учился в их школе. Он поразил всех своими экстравагантными нарядами, нелепыми по форме и вызывающей окраски. Борька догадался, что Гошка заподозрил влияние брата на сегодняшний костюм.

— Димка не приезжал.

Кроме Гошки, никто ничего не спросил. Поглядывали удивлённо, и только. На контрольной по алгебре к Борьке повернулись головы сразу нескольких списывальщиков. А он лишь отрицательно покачал головой и закрыл тетрадь ладонью от обладавших особенно острым зрением.

— Что, и ты не смог решить? — спросили они Борьку после контрольной в надежде, что это осечка, временный сбой, а завтра машинка для списывания вновь заработает бесперебойно.

— Нет, я всё решил, — не ожидая от себя такого равнодушного тона, ответил Борька.

— Ты чего, Алёшин? С дуба рухнул? — Гошка Кудрин, ещё ничего не понимая, панибратски толкнул его локтем в бок.

— Благотворительная контора закрыта, — непонятно для Гошки и троих страждущих одноклассников ответил Борька и тут же с усмешкой пояснил: — Списывать больше не дам.