Тамара Воронцова - С тобой товарищи

А вот из-за поворота снова показался теплоход, похожий на белого лебедя. Приближаясь, прогудел три раза:

— Ту-ту-ту…

Прошумел в верхушках деревьев ветер. Ветки закачались, точно заговорили:

— Слышим, слышим, слышим, — коснулись клейкими своими листиками черного мрамора. И мрамор живо отразил в себе и листики, и сверкающую ширь реки, и Иринкино лицо, прижавшееся к теплому камню.

Чувство очень похожее на грусть внезапно охватило Иринку. Смотрела она на реку, на теплоход, а думала о тех, кто лежит здесь, под видным отовсюду обелиском. Встали б они, посмотрели на город, по улицам которого в тревожные дни революции провели их закованными в кандалы. Бабушка говорит, что город с тех пор очень изменился, вырос, похорошел. Но Иринке не все здесь нравится. Например ставни. Утром не видишь, как встает солнце, вечером не видишь звезд. Они ведь не одинаковые — одни голубые, другие зеленоватые, третьи отливают розовым перламутром, точь-в-точь как разноцветные лампочки-глаза на маминой удивительной машине.

Не нравится Иринке и ночная тишина. Она мешает спать. Она как будто все время к чему-то прислушивается. А к чему прислушиваться в этом городе, где даже собаки спят, растянувшись поперек мостовых, не боясь ни прохожих, ни лошадей, ни редких автомашин.

Не нравится Иринке кино. И не здания кинотеатров — они очень удобные, красивые, в фойе продается много мороженого и газированной воды. И не фильмы — они все очень интересные, а то, что приходят они сюда с опозданием. Половину на них давным-давно посмотрела Иринка в Москве. Неловко иногда подходить Иринке к мраморному обелиску. Тех, кто лежит под ним, нет, они погибли, но они же не опоздали сделать революцию. И впервые подумала Иринка, что опаздывать в чем-либо нечестно.

Нечестно перед теми, кого уже нет. Ведь создавать, а потом отстаивать Советскую власть было очень трудно, гораздо труднее, чем привезти, например, в самый дальний-дальний город новое кино. И забывать об этом никак нельзя.

Однажды в субботу в Иринкин дом зашел дед Назар. Поздоровавшись с бабушкой, он подсел к Иринке и сказал:

— Скучаешь? После Москвы оно, ясно, скушно покажется, — добавил он миролюбиво и дотронулся до Иринкиных кос.

Иринке действительно было скучно. Книги, захваченные с собою из Москвы, она уже все перечитала, подружек еще не завела, а одной, известное дело, веселиться трудно. Но… уж не жалеет ли ее дед Назар? Самолюбиво отстранившись от деда. Иринка не ответила.

— Курить у вас можно?

— Кури-и, — протянула бабушка.

Дед Назар вытащил из кармана трубку, разжег ее, не вдыхая и себя, пыхнул несколько раз и сразу же обволокся дымом.

— Гляжу я на тебя, Назар, — быстро-быстро нанизывая на крючок петельки, начала бабушка. — В молодости ты форсист был и к старости от этого не избавился. Ну на кой ляд тебе трубка, если ты курить не умеешь?

— А нечисть всякую чем отшибать? — отмахиваясь от дыма, отозвался дед. Обращаясь к Иринке, добавил: — У нас в тайге такие звери летают. Во! — Дед Назар широко развел руки.

Иринка засмеялась:

— Разве звери летают?

— Бывает, — отмахиваясь от дыма, отозвался дед Назар. — Например, овод, маленьким щупленьким, а куснет — волком взвоешь.

Иринка опять засмеялась.

— А что, Ириша… — потушив трубку и спрятав ее и карман, обратился к ней дед Назар. — Я сегодня к дружку своему собираюсь. Чем тебе скучать одной, поедем-ка со мной.

— Куда ты ее сманиваешь? — настороженно спросила бабушка.

— К Егору на остров сплаваю. Чет-то он глаз не кажет. Не заболел ли?

— А-а, — протянула бабушка и вздохнула. — Стар становится Егорушка, на подъем тяжел. — Она отложила чулок, встала. — Чайку попьешь, Назар?

Дед Назар не ответил. Смотрел на бабушку с какой-то грустной внимательностью. Бабушка легко прошла от стола к буфету. Закинув за спину еще густую и длинную, по-девичьи заплетенную косу, достала чашки, вазочку с медом, таким прозрачным, что сквозь него виделось узорчатое донышко посудины.

— Цветками пахнет! — удовлетворенно сказал дед Назар, попробовав мед. Откинувшись на спинку стула, мечтательно произнес: — А помнишь, Даша, какие цветки на той опушке возле березовой рощицы росли?

Наверно, оттого, что дед Назар назвал бабушку по-молодому Дашей, она смущенно покраснела.

— Ай, ну тебя, Назар, тоже вспомнил. Тому, чай, полста лет.

— Ну и что с того, что полста! Тебя и годы не берут. И коса такая же… — Дед Назар вдруг расхохотался. — А помнишь, как эта коса-краса тебя подвела?

Увидев, что бабушка сердито свела брови, приглушил смех, подмигнув Иринке, потянул из чашки чай.

На берегу, куда привел дед Назар Иринку, лежало с десяток лодок, густо промазанных смолой. Перевернутые вверх днищем, они издали походили на уснувших китов: их Иринка видела в книжке. Одна лодка качалась на воде. Когда волна ударяла и ее борт, лодка вздрагивала, приподняв корму, устремлялась за убегающей волной, но тяжелая цепь ревниво не пускала ее вперед. Дед Назар потянул цепь. Лодка послушно проскрипела носом по влажному песку.

— Садись, Ириша.

Иринка с готовностью прыгнула в лодку. Размотав со столбика цепь, дед Назар оттолкнул лодку, вмиг очутился на узеньком сиденье, завел мотор. Круто развернувшись на волне, лодка подняла от носа веер радугой блеснувших на солнце брызг. Плеснул Иринке в лицо свежий прохладный ветер, затеребил упрямый завиток у виска, колоколом приподнял короткую Иринкину юбку. Иринка хлопнула по юбке рукой, зажмурившись от солнца, от ослепительной реки, засмеялась.

— Дедушка Назар, а еще быстрей можно?

— Ишь ты… А не боишься?

Иринка помотала головой, повернулась лицом к ветру.

Город уменьшался, точно река смывала дома, деревья, острые колокольни старых недействующих церквей. Но зато вырастал лес на другом берегу. Высокие сосны с красноватыми на солнце стволами протянули друг к другу широкие лохматые лапы, сомкнулись, словно не хотели пропустить туда, в свою темную глубину, даже Иринкин взгляд. Только у самой воды легкомысленный тальник махал вслед лодке тонкими ветками. Но Иринка и не смотрела на тальник. Притихнув, глядела на сосны, слушала, что поет дед Назар. Мелодия ей показалась знакомой.

— Издалека долго, — уловила она слова.

Песня была знакома. Мама часто пела ее и всегда удивлялась:

— Ну что за прелесть, а? Послушай, Андрей. Ты не находишь, что в мелодии чувствуется перелив волны, настоящей, волжской?

— Это когда поешь ты, Лидочка — папа снимал очки и глядел на маму большими и очень близорукими глазами. — А вот если запою я…