Марина Москвина - Загогулина

Ну, нам хлопали! Минут пять, не меньше.

— Триумфально! Три-ум-фаль-но! — бормотал Евгений Леопольдович и по очереди нас обнимал.

…А за кулисами — через весь оркестр — ко мне шел Ботиныч.

— Шишкина, — быстро зашептал Ботиныч. — Выручай! Мы первые! А Давыдова из пирамиды заболела. И заменить некем. Будешь в основании? Есть?

— Есть! А вдруг не смогу?

— Да там не трудно! По команде «Стройсь!» — застынь, как бетон. Пока не скажу «Рассыпьсь!» — умри, но стой! Выстоишь, так и быть, запишу в секцию. Идет?

— Конечно, идет!

Уж сейчас-то я окончательно докажу Ботинычу, какой я для его секции незаменимый человек. Сама не помню, как напялила костюм длинной тощей Давыдовой, влезла в огромные белые тапочки и с другими гимнастками строем (я — последняя) вышла на сцену.

Ботиныч был уже там. Улыбающийся! В таком нарядном синем с беленькой полосочкой костюме! В руках у него — сноп колосьев, обернутый фольгой. Посмотришь на Ботиныча — сразу ясно, для кого мы будем туш играть!

— Стройсь! — весело скомандовал Ботиныч.

Ко мне двинулась толпа гимнасток. По очереди — одна за другой — они стали на меня вскарабкиваться. Правда, не все. Половина взбиралась на Борзакову, моего товарища по основанию. Борзакова схватила меня за руки и своими острыми коленками уперлась в мои.

— Раз! — хлопнул в ладоши Ботиныч.

Вверх поднялись остатки пирамиды — Прохорова со Щеголевой.

— Два! — Ботиныч подбросил сноп, а Щеголева с Прохоровой поймали.

В ту же минуту товарищ по основанию Борзакова закусила губу, вся покраснела и, вцепившись в меня, как утопающий за соломинку, начала медленно опускаться на пол.

Пирамида качнулась.

— Три! — выпалил Ботиныч, и все, кто стоял на Борзаковой, загремели вниз.

Мои, конечно, тоже попадали. Только одну удалось удержать — старшеклассницу Гусь. Я ее за ноги схватила. Сказал же Ботиныч: «Умри, но стой!» Вот я и буду стоять, хоть тут что!

Гусь рвется, а я не пускаю.

Ботиныч как рявкнет:

— Рассыпьсь!

А я не могу. Застыла, как бетон.

В зале такой шум поднялся! Смех! Свист!

— Это еще что за пирамида Эхиопса? — громко сказал главный судья соревнований.

Ботиныч схватил меня и утащил со сцены — прямо с ревущей Гусь на плечах.

— Ну, Шишкина! — прошептал Ботиныч на кулисами. — Считай, «два» в четверти тебе обеспечено!

Ну вот, а когда все выступили, наш оркестр опять построился на сцене. Главный судья объявил чемпионов соревнования. Им вручили награды. Мы сыграли туш и уже собирались расходиться.

И тут главный судья сказал:

— Дорогие участники соревнования! Уважаемые зрители! По единогласному решению судейской коллегии за проявленные во время соревнований стойкость и волю к победе ученица пятого «Б» класса двадцать третьей школы Лена Шишкина награждается Почетной грамотой!..

Все стали хлопать. Наши снова туш заиграли. Евгений Леопольдович вывел меня из оркестра и, пока я получала грамоту, держал мои тарелки.

А через несколько дней на физкультуре Ботиныч мне говорит:

— Ладно, Шишкина. Я тогда погорячился. Это Борзакова во всем виновата. А ты — идеальное основание для пирамиды. Со временем я тебя во второй ярус переведу. А там, глядишь, и с лентой выпущу. Тренировка завтра. В четырнадцать тридцать.

Но я не смогла. У нас была репетиция. Мы сейчас вальс один разучиваем. Красивый такой, старинный. Там нельзя без тарелок.

Коля Тарабукин стоял под моими окнами.

— Эй, — говорю. — Я сейчас в деревню! А ты?

— А я к отцу, в Африку, — задрав голову, сказал Коля.

— В Африку?!

Колин папа уже два года работал в Танзании торговым представителем.

— Ничего себе, — говорю.

Все нормальные люди во дворе болтаются или на даче, а он вон куда!

— Ты, — говорю, — оттуда хоть письмо напиши!

Через час мама посадила меня с рюкзаком в электричку. А еще через три часа я вышла на станции Фомкино. В голове запелось: «На дальней станции сойду, трава по пояс!..» И сразу увидела нашу тетю Нюру. Вместе с другими путейцами — в сапогах, рукавицах, в оранжевом рабочем жилете — она дергала между шпал траву. Оказывается, железную дорогу тоже пропалывают, как клубнику или огурцы!

Тетя Нюра взяла у меня рюкзак и повела домой, живет она у колодца возле станции. Во всем Фомкино дом у нее самый развалюшный. Из-за поездов. Как поезд, так домотрясение. Посуда звенит, падает заслонка с печной трубы, в стене за печкой начинает тикать: тик-так, тик-так… Будто там ходики замурованы.

Хотели тете Нюре как почетному железнодорожнику другой дом построить, а она: «Нет! Мне, — говорит, — свой хорош. Мне в нем кажется, я сама куда-то еду».

Хотя она никогда никуда не ездит — тетю Нюру держит скотина: нутрия Луша и козел Борис, который больше всего на свете любит есть макулатуру.

— Садись, Лен! — сказала тетя Нюра. — Будем с тобой щи хлебать. Вчерашние щавелевые. Сметаны, сметаны бухай! А на второе — картовник. Помню, что любишь! Вон он, в чугунчике на печи преет…

Ночью лил дождь. Я спала на полу на двух матрасах под толстым одеялом из лоскутов, то и дело просыпалась. За обоями между бревен топали и скреблись мыши. Мышей я не боюсь, но на всякий случай встала и перетащила матрасы из угла к середине.

Наутро просыпаюсь от птичьего пения!

В деревне — это вам не то что в городе! В деревне — птиц! И все разные. Кто там свищет — сипло так, протяжно: «Тью-у!.. Тью!» И вдруг на все Фомкино забулькало, запенькало!.. Дрозд? Жаворонок? Малиновка?

Высовываюсь из окна — плотник Александр Митрофанович. Стоит у забора и наигрывает на дудке.

— Митрофаныч! — крикнула тетя Нюра. — Ты что тут со своею свистулькой?!

Птичье пение прекратилось.

— Это не свистулька, Нюра, — говорит Александр Митрофанович. — Это сопель.

Александр Митрофанович дает нам молоко. Он держит козу, не то что тетя Нюра — козла Бориса.

— Козье молоко — это витамина! — говорит Александр Митрофанович и переливает его из ведра в банку сквозь цедилку.

На марле остаются травки сена и маленькие черные шерстинки.

Как-то раз иду я от Александра Митрофановича. День такой пасмурный, по дороге лужи, на заборах мочалки сушатся. Банка с молоком теплая, прямо горячая! Иду, об нее руки грею. А навстречу Антонина Васильевна, почтальон.

— Лен! — кричит. — Тебе открытка из Африки!

Я чуть банку из рук не выпустила.

На открытке была ночь, река Нил с пальмами на берегу, мост и город вдали в красных, белых и голубых огнях.

«Привет из Каира! — писал Тарабукин. — Сейчас два часа ночи, а температура плюс 30. Следующая остановка — Ходейда. Посмотри на карте, где это. Держу курс на Дар-эс-Салам. Жди известий оттуда. С приветом, Коля!»