Михаил Штительман - Повесть о детстве

Есть у Семы потешный и славный приятель. Зовут этого мальчика Пейся. Характер у него совсем не Семин: он может и смалодушничать, и угодничать, служа у богача Гозмана, который выгнал Сему, не стерпев непокорного характера своего служащего и его острого ума. Однако это в характере Пейси поверхностное, легко слетающее, как шелуха. А сердце у Пейси доброе, притом он забавнейший и упоенный враль, не истощимый на выдумки и не теряющий присутствия духа, когда его пытаются уличить в явных несуразицах, которыми полны его истории. Сема и Пейся то ссорятся, то мирятся, а под конец становятся настоящими друзьями.

В какой-то степени, лишь в какой-то степени под стать бабушке и дедушке Семы «посредник», маклер Фрайман. Но в нем заложено и нечто другое. Если старики Гольдины строят свои воздушные замки, рассчитывая лишь на удачу, никому не грозящую ни бедой, ни убытком, то Фрайман — натура паразитическая, извлекающая свой хотя и небольшой доход из того, что посреднику удается урвать из заработка «облагодетельствованных» им людей.

Сема на несладком опыте услужения у господ Гозманов. Айзенблитов, Магазаников узнает, что такое дух эксплуатации, что тянут за собой жадные мечты о наживе. Эти господа хотели бы прибрать к рукам многое не только в местечке — и прибрали бы, если бы не революция.

Фрайман определил Сему сначала на службу к мануфактуристу Магазанику, потом — к обувщику-«европейцу» Гозману. Он же устроил к Гозману и Пейсю… Побывав и «компаньоном» у водовоза Герша, Сема в конце концов попадает на кожевенную фабрику Айзенблита.

Вот где люди помогли ему найти себя.

Дело в том, что на фабрике было много друзей Семиного отца. Все здесь помнили Якова Гольдина…

Но сначала несколько слов о том, что же это за местечко, где происходили описанные в повести события.

Вот речка, на берегу которой оно стояло, «маленькая, смешная речка Чернушка. Семе представлялось, как хорошо было бы, если б Чернушка впадала „в какой-нибудь порядочный океан…“ Сема поплыл бы по речке и увидел корабли, настоящие города… Он понимал, что мечтать об этом глупо, что Чернушка никуда не впадает, а к середине лета и вовсе высыхает, но — „почему не помечтать — это ж ничего не стоит“…»

По реке — и улицы. «Говорят, что в больших городах каждая улица имеет название: ну, допустим, Крещатик, или Садовая, или еще какие-нибудь. В Семином городе улицы не имели никаких названий, и даже при желании заблудиться здесь было трудно. Во-первых, всего три улицы, во-вторых, что такое улица? Если в местечко въезжают дроги, так задние колеса стоят на тракте, а оглобли упираются в конец улицы. Вот и гуляй по таким проспектам!»

И вот в таком-то местечке уже копили силы, вызревали дельцы недюжинного масштаба…

В начале книги мы видели Гозмана всего-навсего злобным самодуром, издевающимся над «мальчишкой на побегушках», досадующим на то, что этот мальчишка сметлив и умен, а его собственный сын — полукретин.

Во второй части мы узнаем пошире, что представлял собою этот коммерсант и предприниматель. Он не выезжал из местечка, однако был известен не только в Киеве, но и в Варшаве. Нельзя было увидеть Гозмана гуляющим с ребенком или сидящим на скамейке под тенистым деревом. У него не было желаний, присущих обычным людям. Все, что его интересовало, так или иначе связывалось с рублем. Он и в карты не играл, не прокучивал денег: Гозман «делал деньги — со злобой, с упорством, нанося увечья людям и не замечая их страданий…»

Так жило местечко, своим микромирком, со своими стремлениями и философией. Одни неутомимо барахтались в трясине, веря и не веря в слепую, шалую удачу, в возможность выбраться когда-то на гребень жизни. Другие надеялись одолеть жизнь, подмять ее под себя, стать господами жизни, на беде и горе других построить свое благополучие. А как изменить само течение жизни, как направить его по новому руслу, — знали совсем иные, не похожие на них люди.

Это — отец Семы, это — рабочий айзенблитовской фабрики Антон Дорошенко, это — в годы революции военный комиссар Трофим Березняк, это — матрос-балтиец Степан Тимофеевич Полянка и это — юные их помощники, набравшиеся жизненного опыта, «курьеры военного комиссара»… Сема и Пейся, а также девушка, которую полюбил Сема, Шера.

Вторая часть книги отделена от первой недолгим сроком: Семе исполняется всего лишь пятнадцать лет. Но эта часть охватывает огромные сдвиги в жизни местечка, которые возникают как отражение и как малое звено великих революционных событий в жизни всей страны.

В связи с этим на смену бытовым сценкам, где в зарисовки тех или других сторон жизни местечка вкрапливались выполненные также в бытописательской манере колоритные портреты обитателей местечка, представителей различных его социальных слоев, — на смену всему этому приходит живопись, углубляющаяся в характеры, в психологию персонажей и тем самым в итоге некоего диалектического процесса, поднимающаяся над бытом, наполняющая повесть содержанием возвышенным. Если в первой части преобладает людское, то здесь на первый план выходит человеческое.

И в первую очередь связано это со всеми сюжетными линиями, которые прочерчиваются в эпизодах, где либо присутствует, либо все окрашивает собою образ отца Семы, мотив преемственности поколений. Вот где обретают полную силу произнесенные и подхваченные в главах первой части слова о том, что в Семе есть «кусочек от его папы», вот где раскрывается подлинный пафос этих слов.

Обратим внимание на страницы, где описан приход отца, его возвращение из царской ссылки. Всмотримся в плачущие большие серые глаза человека с маузером, в фигуру его старой матери, опустившейся подле него на колени, вслушаемся в ее вырывающийся будто прямо из сердца голос:

«— Ты приехал… Я не надеялась дожить до этого дня. Теперь я могу умереть. Единственный мой… Счастье мое… Ты совсем белый, — с тоской произнесла бабушка, — ни одного черного волоса! Где твоя молодость, сын? Где ты потерял ее? — застонала она. Но вдруг, вспомнив что-то, бабушка вскочила и закричала: — Сема, ты здесь? (Побледневший и испуганный, он стоял рядом.) О чем ты думаешь? Почему ты не двигаешься? Это ж твой папа! Твой папа!»

И вслед за этим — мужественно нежная сцена встречи отца с сыном. И волнующая сцена чудесного исцеления, как в библейской притче, старика, к которому возвратился сын.

А вскоре картина прощания Семы с отцом — прощания, казалось, на короткое время…

«Опустив руки, стоял Сема на дороге, провожая глазами отца. Господи! Хотелось не стоять, а бежать за ним, бежать и бежать, целовать его белую голову, худые руки, вылинявшую куртку. Прощай, отец!.. Его уже не было видно, а Сема все стоял, и прохожие с удивлением смотрели на него. Какая-то телега, громыхая, проехала мимо, черные брызги, полетели вправо и влево, но Сема не заметил их».