Михаил Штительман - Повесть о детстве

— Да, — остановил его Сема, — скажи-ка, как зовут эту?.. — Он щелкнул двумя пальцами. — Ну, эту, хворостиночку?

— А-а, — разочарованно протянул Пейся. — Ее зовут Шера.

Возвратившись домой, Сема все время повторял про себя:

«Шера, Шера!» И хотя совсем недавно он отбросил это имя как неподходящее, сейчас оно казалось ему самым красивым на свете. Он тихо погасил свет и лег в постель. Нет, не спать, только думать о ней… Но думал Сема недолго. Прижавшись щекой к подушке, он быстро уснул, и сны у него были какие-то простые, домашние: кошка опрокинула кастрюлю, бабушка взбивает белки, и пена летит с тарелки на пол.

Еще один удар молотка, еще один деревянный гвоздик влетает в подошву, и еще одну песенку затягивает Сема:

И говорить нечего, на что похожа эта песенка, если она попалась на язык Семе. Кто ее слышал когда-то, теперь не узнает, потому что у Семы все мотивы на один мотив, и этот один мотив не имеет никакого мотива. Но он такой парень… Он думает, что поет, он даже уверен в этом. Уже Семе тридцать раз намекали, что он песни хорошо… рассказывает. И хоть бы что! Поет!

А тут еще с ним случилось что-то невеселое. Целый день тянет он какую-то погребальную, и можно не завидовать его соседям. Но что соседи? Соседи — чужие люди, бабушка и то не выдержала.

— Сема, — тихо сказала она, — может быть, уже хватит?

— Чего? — удивился он, с досадой прерывая пение.

— Твоих песен…

— А что, разве очень плохо?

— Очень, — неловко призналась бабушка. — И потом ты еще так кричишь, как будто тебя режут.

— Я кричу? Не может быть!

Бабушка с таким состраданием, с такой жалостью взглянула на Сему, что он не смог сдержать улыбку.

— Больше не буду. А ты… — Сема замялся, — посиди здесь, чтоб я опять…

Но бабушку не пришлось уговаривать. Опять? Нет, уж лучше она сама посторожит его, и песен пока не будет. К тому же всегда приятно поговорить с умным внуком. Кажется, вчера он бегал за ее юбкой, а сейчас, пожалуйста, смотрите — молодой человек… Если б только он ел, как мужчина!

— Ну, бабушка, — заговорил наконец Сема, с трудом отвлекаясь от тягостных размышлений, — расскажи мне что-нибудь!

— Что тебе рассказать, Сема? — вздохнула бабушка. — Когда-то здесь кругом был густой лес. А там дальше, где теперь станция, отец Гозмана держал шинок, и, может быть, два человека за день заходит к нему. И вдруг провели железную дорогу, старик Гозман открыл заезжий двор и зажил, как помещик. Повезло!..

— Нет, бабушка, — прервал ее Сема, — ты лучше мне расскажи, как ты полюбила дедушку.

— Я? — переспросила бабушка, застенчиво улыбаясь. — Хорошо… Мы жили на хуторе Кривуха, а дедушка — на хуторе Долгий. Дедушке тогда было уже пятнадцать лет, и пора было подумать о невесте. И вот отцу его сказали, что на Кривухе есть женщина, торгует мылом, и у нее есть черненькая племянница, статная и красивая, как раз для вашего мальчика. Понял? Это дедушка был мальчиком. И ему сказали: «Поезжай в кривухинскую баню, а по дороге зайди, купи мыла». А моей тете дали знать, чтоб девочка — это я — целый день сидела в лавке. Так мы и встретились. Я ему завернула в бумажку мыло, а он пошел в баню. Я не смотрела на него, он не смотрел на меня.

— Ну, а дальше?

— А дальше прислали сватов.

— А дальше?

— А дальше приехал худенький мальчик и ни за что не хотел со мной поздороваться за руку и все время говорил: «Я хочу домой!»

— А дальше?

— А дальше я поспала всю ночь, хотела вспомнить, как выглядит жених, но не могла. А потом меня повезли к ним в гости. И все их родственники собрались смотреть на меня. А я не знала, что сказать… Потом родственники вышли, и мы остались вдвоем. Дедушка молчал, а я думала: «Ну, скажи уж два слова!» И так мы просидели, пока стемнело, и дедушка наконец сказал: «Можно уже зажечь лампу!» — и долго возился с фитилем, а потом подошел ко мне и улыбнулся: «Ну, лампа ужо горит!» А я ответила, что надо прикрутить фитиль, а то может лопнуть стекло. А дедушка сказал, что лампа сильно коптит и было б хорошо подрезать фитиль. Но я не согласилась, я сказала, что, может быть, просто в ней мало керосину. «Керосину много!» — рассердился дедушка и так тряхнул лампой, что она потухла.

— Интересно! — засмеялся Сема. — А дальше?

— Дальше была помолвка, а потом свадьба.

— И это всё?

— Всё.

Сема опустил голову и задумался. Нет, в этом деле бабушка не советчик. Но у кого же спросить, у кого узнать, что нужно делать? И опять ему представилось бледное лицо Шеры, ее маленькие руки и глаза, смотрящие прямо на него с любопытством и сожалением. Почему он думает о ней и вообще что это такое? Может быть, он болен? Сема провел рукой по лбу и решительно встал.

Был бы Моисей или Трофим — Сема все бы выяснил. Наверняка и с ними случался такой испуг! Но их нет. И к кому пойдет Сема? Пейся не поймет. Антон не догадается. Шац слишком стар. Лурия слишком насмешлив… Один! Во всем белом свете один… Надо пойти к ней и сказать… Что сказать? И где это видано — Сема вдруг вспыхнул, — чтоб мужчина ходил первым. Даже дедушка вот… А чем он хуже дедушки?

Сема взволнованно заходил по комнате. Он ничего не хочет, ему просто приятно видеть ее, вот и всё. А почему приятно — он не знает, и довольно этих вопросов. Надо написать письмо. Сема взял в руки перо и склонился над листком белой бумаги. «Дорогая Шера!..» Нет! Почему это вдруг с первого раза уже дорогая? «Здравствуйте, Шера!..» Глупо! При чем тут «здравствуйте»? Еще бы писал: «С добрым утром!..» Неожиданно ему вспомнились читанные давно строчки, и перо быстро понеслось по листу:

«Многие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее.

Глаза твои голубиные под кудрями твоими, волосы твои, как стадо коз… Как лента алая, губы твои…»

Нет, и это не для нее! «Глаза твои голубиные», а у нее вовсе не голубиные. И при чем тут «козы»? Сема со злостью скомкал бумажку и, опустив голову на грудь, тяжело вздохнул. И откуда взялось это несчастье!

После работы Сема, не умываясь, вышел на фабричный двор и присел тут же, на камне, подперев кулаками лицо. «Хорошо бы податься куда-нибудь, — думал он, — на поезде. И ищи Сему! А потом через несколько лет приехать сюда богатым. Приехать, построить бабушке с дедом высокий дом, и чтоб зимой били фонтаны. А потом прийти к Магазанику и сказать: „У вас шелк есть?“ — „Есть. Сколько вам?“ — „Всё!.. А сукно есть?“ — „Есть. Сколько вам?“ — „Всё!“ — и вывезти всю Магазаника лавку. И еще пойти к Гозману: „У вас мальчиковые ботинки есть?“ — „Есть!“ — „Заверните все!“ — и вывезти на телегах всю гозмановскую лавку. И купить еще пару лошадей, привести их Гершу и сказать: „Вот вам будет Наполеон, а вот вам будет Бонапарт…“ Эх!.. — Сема глубоко вздохнул. — Надо еще Пейсе купить рубашку, чтоб он не ходил в этой розовой наволочке… А Шере…»