Ольга Громова - Сахарный ребенок

Когда я открыла глаза, Сосонбай сделал мне знак остановиться. Но мне было жаль прерывать фразу. Я закончила строфу и только тогда замолкла. Оказалось, я пропела почти час. И меня слушали всё это время?!

— Ты хорошо знаешь «Манас», — сказал суровый старик, сидевший в центре. — Откуда ты приехала?

— Сейчас я из «Эфироноса» пришла. А вообще-то я из Москвы. Только мы уже давно тут живём… — и неожиданно для самой себя добавила: — И не знаю, сколько ещё будем.

— А почему ты решила стать манасч и ?

— Я мало что умею, а надо помогать маме зарабатывать. Вот я и решила попробовать: может быть, смогу петь «Манас». Я знаю, что манасч и обычно мужчины, но сейчас война, все мужчины, кто может, — на фронте… — Я вдруг осеклась на полуфразе: не обидела ли я этим тех мужчин, что сидели передо мной? Но они, видимо, поняли меня правильно и не обиделись.

— Да, ты права, — негромко сказал один из них, — кто в силах, тот на фронте. А мы должны думать, какими вырастут сегодняшние дети. И если они не будут слышать «Манас», они вырастут и будут знать только песни про советскую власть и про войну. Это разве правильно? Ты могла бы петь им «Манас».

— Девочке надо ходить в школу, — вступил в разговор работник из конторы. — И значит, ходить по сёлам как манасч и она не сможет: путь от села до села по степи — много километров; кто же ей это разрешит, да ещё пропускать уроки?

На меня накатило отчаяние: это значит, я не смогу зарабатывать и помогать маме!

Сосонбай улыбнулся мне и сказал:

— Не унывай. Мы подумаем, посоветуемся, а ты пока сядь вон туда, и тебе дадут чаю с лепёшкой.

Я как-то сразу успокоилась. Сосонбай никогда зря не говорил. Пошла к дальнему столу и с удовольствием принялась за чай с кукурузной лепёшкой. Мужчины негромко совещались, потом один из них встал и куда-то вышел. Вскоре он вернулся и знаком подозвал меня к столу.

— Ты хорошо пела «Манас», — сказал мне старший, когда я подошла, — но ты девочка, к тому же небольшая. Мы не можем позволить тебе ходить одной по кишлакам. Однако многие наши дети не слышали «Манас» или знают его плохо, не так, как ты. И вот что мы решили. Ты можешь петь «Манас». Но не так, как манасч и , которые ходили из кишлака в кишлак. Ты будешь жить в своём совхозе, ходить в школу, а раз в месяц за тобой будут приезжать люди из нашего или соседних кишлаков и отвозить тебя к себе в гости, чтобы их дети тоже могли послушать «Манас». А может быть, ты будешь учить их читать его по книжке или переводить на русский язык. Ведь вокруг нас теперь много русских, и мы хотим, чтобы они тоже понимали наш «Манас». Что именно ты будешь делать, каждый кишлак будет решать сам. И как расплачиваться с тобой за эти поездки, тоже будут решать они. Привозить тебя домой будут в тот же день.

— А чтобы мама твоя не волновалась, — добавил Сосонбай, — ездить с тобой непременно будет кто-то из моих людей. С ними тебя никто не обидит. Теперь только нужно узнать, не станет ли твоя мама возражать.

Я в этом очень сильно сомневалась, но решила промолчать. Может быть, Сосонбай её уговорит?

Тем временем Сосонбай встал. Поклонился остальным и поблагодарил их за внимание и за то, что так хорошо оценили мою работу. Я поняла, что надо прощаться, и тоже поклонилась и всех поблагодарила.

Мы вышли. Сосонбай молча подсадил меня к себе в седло и поехал по кишлаку. Остановились у какого-то двора. Как всегда, за дувалом ничего не было видно. Сосонбай спешился, оставив меня на лошади. Зашёл во двор. Через минуту вышел, неся небольшой мешок. Приторочил его к седлу и, коротко сказав, что мы едем в «Эфиронос», тронул коня.

Доехали мы быстро. Мама шла нам навстречу с какой-то женщиной, которой она только что отдала сшитое платье. Она радостно поздоровалась с Сосонбаем, не удивившись, что я сижу в его седле: Сосонбай отвечал за работу киргизских бригад в разных совхозах, и его можно было видеть и на верхнем участке, и в Каптал-Арыке, и на центральной усадьбе «Эфироноса».

Сосонбай спешился, снял меня с седла и уважительно поклонился маме.

— Вот, дочку твою возвращаю. Хороший из неё манасч и получился, молодец. А вот и заработок её.

Мама недоумевающе смотрела то на меня, то на мешок, который поставил перед ней Сосонбай.

— Бери, не думай ничего плохого. Кант Бала честно заработала. Пусть отдыхает. Сейчас уже вечер, а завтра я приеду, о деле поговорим.

Сосонбай вскочил в седло и умчался раньше, чем мы успели что-то сообразить.

Мама переводила взгляд с меня на мешок и обратно. Наконец она обрела дар речи:

— Эля, это что?

— Не знаю. Сосонбай дал.

— Как это «не знаю»? И где ты его встретила?

— Мамочка, только ты не волнуйся, — начала я, и мама схватилась за сердце.

— Что ещё случилось? — охрипшим голосом спросила она. Я поняла, что надо быстро рассказывать всё, пока она не испугалась ещё больше.

— Ничего не случилось. Я ходила в Каптал-Арык и встретила там Сосонбая. Я хотела попробовать петь «Манас», чтобы работать манасч и . И меня там аксакалы слушали и похвалили. — Увидев, что к маме возвращается нормальный цвет лица, я поторопилась к нашему жилищу, одной рукой таща за собой её, а другой волоча по земле мешок. — Пойдём, я тебе всё расскажу!

Пока я рассказывала во всех подробностях о своём путешествии, мама слушала и даже не задавала вопросов. А я гордо открыла мешок, чтобы посмотреть, что же я заработала. В мешке оказалось примерно ведро зёрен кукурузы и несколько больших свежайших лепёшек. Мама только руками всплеснула.

— Ну, Элька, я даже не знаю, что сказать! То ли смеяться, то ли плакать… Как ты могла пуститься в такое приключение, даже не посоветовавшись со мной?

Что-то я не поняла. Кажется, мама не очень-то довольна.

— Мама, я же хотела помочь… Чтобы ты не одна зарабатывала. Это же не навсегда, а пока ты работу не найдёшь. И ты могла не разрешить, а ничего плохого нет в том, чтобы петь «Манас».

— Ну конечно, я бы не разрешила. Мыслимое ли дело — ходить по кишлакам и петь «Манас», да ещё кому — киргизам! Они же свой эпос лучше тебя знают!

— А вот и нет! Аксакал сказал, что дети плохо знают «Манас», не как я. И что они не хотят, чтобы дети знали только песни про советскую власть. И они мне позволят ездить по разным местам и петь «Манас» или учить ребят читать его по книжке… Только если ты разрешишь, — упавшим голосом добавила я, вспомнив слова Сосонбая.

— И думать забудь, — строго сказала мама, но, увидев отчаяние в моих глазах, добавила: — Впрочем, Сосонбай завтра обещал приехать, поговорим. Послушаю, что они там надумали.

На следующий день маме сказали, что у пожилой приёмщицы сырья на центральной усадьбе тяжело ранен сын. Он лежит в госпитале в Костроме, и она уезжает к нему. Как горько вздохнули мы про себя: хорошо ей — она свободная, может ехать в Россию, и сын жив, хоть и ранен… А мы про папу ничего не знаем и домой вернуться не можем… Однако это значило также, что на центральной усадьбе освобождается должность приёмщицы и, может быть, маму туда возьмут.