Юрий Нагибин - Избранное (сборник)

Мы долго стояли в Валином подъезде, она чуть в глубине, невидная с улицы, а я на самом пороге, упершись рукой в дверной косяк. Эта поза возникла у меня непроизвольно, тело само нашло ее, и вдруг я вспомнил, что так нередко стояли в подъездах многие наши старшие ребята. Пробегая через двор, я рассеянно удивлялся: охота же им так бесцельно подпирать дверь! А теперь пришел мой черед, и у меня не возникает сомнения в значительности и необходимости такого вот подпирания дверей.

Бурлили ручьи, садик посреди двора стал озерком, текло с карнизов, хлестало из труб, а расточительные небеса еще поддавали во всю эту мокрядь.

Валино лицо побледнело, а глаза казались темными от расширившихся зрачков.

– Тебе холодно?

– Н-нет, ничего! – Ее зубы выбивали дробь. – Нет, совсем не холодно!

Она не могла пригласить меня к себе, но готова была трястись здесь, чтобы длилась наша встреча. И я решился:

– Валя, ты придешь ко мне?.. – И поспешно, чтобы не дать ей сразу отказаться: – Я живу теперь один, ну, конечно, не один, но у меня своя комната, совсем отдельная. Ко мне просто доехать, это у метро «Дворец Советов» [12]…

– Зачем так много слов? – Валя провела ладонью по моей щеке.

– Ты придешь?

– Какой у меня сегодня удивительный день! – Она засмеялась. – Ты зовешь к себе, а утром Павлик признался в любви.

– Ну что ты! – У меня вдруг ссохлось горло. – При чем тут Павлик? Он мне ничего не говорил…

– Так уж он тебе все и докладывает?.. Он давно ко мне неровно дышит.

Она говорила правду, я это сразу почувствовал, как и то, что Павлик ей не нравится. Но вот беда, он мне нравится… И, видно, далеко ушла та пора, когда я легко мог наступить на его сердце.

– Все правильно! – сказал я. – А как же еще могло быть?

– О чем ты? – Она мгновенно насторожилась.

Но как было объяснить ей мистику нашей дружбы с Павликом? Мы так сроднились, так срослись, что совпадаем почти во всем. У нас с ним как в глупой песне: «Весело было нам, все делили пополам». Мы делили книги, стихи, музыку, мечты, надежды, неудачи, отношение к людям. У нас общие вкусы, общие мерила поступков, событий, историй. В литературе, живописи, в кинофильмах и на улице нас волнуют одни и те же женщины. Если мы не одновременно делаем какое-либо открытие, то один наталкивает на него другого – прямо, или исподволь, или безотчетно. И конечно же мы с Валей не стояли бы здесь, если б утром ей не объяснился Павлик.

Не знаю, откуда мне было известно, что рвать надо сразу, как бинт, присохший к ране. Мгновенная боль легче медленного терзания. Ничего такого не было еще в моем душевном опыте, но почему-то я это знал.

– Ладно! – сказал я. – Пошел!

– Что ты вдруг?.. Ведь дождь… – Голос прозвучал нерешительно, она меня отпускала…

Что случилось в природе? Описывая круги, гроза вновь и вновь заходила на город. Она начисто израсходовала взрывчатку – ее слабые, редкие сполохи творятся в тишине, – но неустанно выжимает одну тучу за другой на и без того тонущую Москву. Мужественные мои сограждане решили не отсиживаться дома и принялись осваивать существование земноводных. На улицах, ставших реками, полно народу.

Мутная, глинистая, бурая в прожелть вода неслась по улице Кирова, вливалась в озеро на Лубянской площади, водопадом низвергалась к Театральной, но, перехваченная могучим потоком с Неглинной, билась и пенилась напротив ресторана «Метрополь», как над порогами.

Вода несла какие-то зазевавшиеся предметы: складной стульчик магазинного сторожа, метлу, детскую куклу, зонтик, всевозможный мелкий сор. Ее пытались перехватить, обуздать, открывали люки, заслонки, но она не замечала жалких ловушек. Стояли заглохшие, по дверь в воде, машины. Трамваи дергались и тут же замирали, весь город был парализован. У Манежа упавшая лошадь тянулась из воды худой шеей, возчик и доброхоты, по пояс в воде, пытались ей помочь.

Я увидел, что многие люди идут босиком, держа ботинки в руке. Я тоже разулся, закатал брюки и впервые в жизни коснулся босыми ногами московской тверди. Теплая вода щекочуще обтекала ноги. Я вдруг почувствовал необыкновенное доверие к взбаламученному городу, чей асфальт мягко, как акуловский большак, ложился под мои ступни. Я выпустил из рук спасательный круг Армянского переулка. Не надо цепляться за прошлое. Если ты жил в нем глубоко и сильно, оно все равно останется с тобой. Девушка, которая рано или поздно придет в мою комнату, не будет Валей Зеленцовой, но и Валя уже случилась, вспышкой, мгновением, спасибо ей…

Так шел я босиком по всплывшей Москве, будто из лесу после дождя, когда усталым ногам чудесно ступать по теплым лужам в той легкой печали, без которой нет истинного счастья…

Я написал эти слова и задумался. Счастье?.. Да правда ли чувствовал я тогда счастье или наделяю им сейчас, из дали лет, свою молодость? Уж больно плохо оборудовано для счастья было то грозное время, когда, опробовав оружие в Испании, фашизм готовил мировую бойню. Да, это так, но счастье все-таки было, и не с молодого дуру и не сослепу. Мы знали – говорю от лица своих сверстников, – что решающая схватка с фашизмом неизбежна, что мы зреем жатвой будущей кровавой и беспощадной войны, но мы держались, как жители гор, сызмальства ведающие свою предназначенность долгому веку. И это правда. Правда целого поколения…

А дома мне сказали, что пропал Джек. Ушел с утра и не вернулся.

– Придет! Он и раньше так делал.

– Ну что ты сравниваешь! – сказала мать. – Там ему было все знакомо, а здесь… Ему же ничем здесь не пахнет. Наверное, он ушел туда.

– Куда? – спросил я тупо.

– Домой. В Армянский.

Мать была права. Джек отправился назад, к старому порогу, потому что не признавал своим домом иного места. Он не владел человечьим даром самоубеждения, и его преданное сердце не поддавалось на уговоры.

– А может, он доберется?

– В такой ливень?!

Я вспомнил потоки воды на улицах, распахнутые люки, а ведь среди многочисленных предков Джека не было водолаза…

Когда облака наплывали на солнце, вода в заливе из голубовато-белесой становилась сизой с тусклым, свинцовым отсветом. Большой, гладко вылизанный волнами камень, торчавший метрах в пяти от берега, тоже темнел, и от него ложилась на воду бархатистая черная тень. Колеблемая волной тень то укорачивалась, то удлинялась, и мне стало казаться, будто у камня плещется черный тюлененок.

– Комаров, перестань! Слышишь, что тебе говорят, Комаров!

Уже не в первый раз звучал за моей спиной этот скрипучий женский голос. И всякий раз он призывал к порядку какого-то Комарова. «Беспокойный мужчина, – подумал я о Комарове. – Чего он там колобродит?» Но повернуться было лень, а к тому же посмерклось, и у большого камня вновь заиграл черный тюлененок. Видение обрело странную устойчивость: чем дольше я смотрел, тем труднее было представить, что это всего лишь клочок тьмы.