Герхард Хольц-Баумерт - Автостопом на север

Тот только и знает, что болтать всякие глупости и фыркать на всё и вся.

При этом Че всего года на два старше. Очевидно, духовная зрелость определяет всё. Гуннар даже не заметил, что на мне был мой купальный костюм цвета слоновой кости и очаровательная шапочка. Как сумасшедший он кувыркался в воде, мешая нашей беседе своим визгом и выкриками.

Я рассказала Че о своем знакомстве с профессором, и Че сразу оке оценил его: оба они любят лес, и луга, и закат солнца, и крик совы. Но Че любит и поэзию — Гельдерлина и Гейне, Эриха Вайнерта и Сару Кирш.

Тихо, почти шепотом я призналась ему:

— Я тоже пишу стихи. В прошлом году, когда я с родителями была на озере Балатон, я написала несколько стихотворений. Одно из них, «Моя великая боль, или Прощание в ноябре», было написано на расставание с Томасом… Если хочешь, Че, я прочту тебе, — предложила я.

Когда Че в знак согласия склонил голову и посмотрел на меня своими синими глазами, чудеснейшим образом контрастировавшими с темными кудрями, я добавила:

— Позволь мне немного собраться с мыслями, и пусть вокруг будет тихо-тихо.

Но тут нам помешали. Этот Гуннар был просто невыносим: он прыгал, верещал, брызгался, и в довершение всего случилось что-то очень смешное — он упал с вышки. К сожалению, я не владею сатирическим пером. Моя стихия — психологические глубины жизни. Но порой я бываю способна и посмеяться. Мне свойственно и в смешном познавать трагизм. Трагично же в этом случае было то, что Гуннар прервал чудесный разговор о поэзии, и прервал навсегда…

Поднявшись на вышку, он подошел к самому высокому трамплину. Долго там плясал, вертелся, валял дурака и вдруг упал. Раздался удар, как будто лопнул огромный воздушный шар. Че вскочил, говоря:

— Не повредил ли он себе чего-нибудь?

Тут голова Гуннара показалась над водой, и он даже предпринял попытку запеть что-то. Че немедленно бросился в воду — уверена, что он член Общества спасения на водах… Нет, он все умеет, ему все удается!

Че крикнул:

— Ты не ранен? Как дыхание?

Дрожа всем телом, Гуннар выбрался на берег. Живот его пылал алой краской, и я, не удержавшись, рассмеялась. Но тут же овладела собой и спросила его, полная сочувствия:

— Тебе больно, да? Страшно было, когда ты упал оттуда, но прости меня — немного и смешно. Мы хотя и испугались, но вместе с тем не могли удержать улыбки.

— Значит, развеселил вас. Чего еще надо? У водяного ковра Гуннар первый клоун.

Теперь рассмеялся и Че. Гуннар вечно острит, всерьез принимать его нельзя. Руку и жизнь я никогда не доверила бы ему, но с радостью сделала бы это для Че.

Вскоре после этого Гуннар настолько пришел в себя, что вызвал на бокс другого мальчишку. Правда, это должен был быть только учебно-показательный бой. Но они все равно без всякого стеснения награждали друг друга тумаками. Я не могла смотреть на них — отвернулась и закрыла глаза. Этот Гуннар — такой же, как все мальчишки в нашем классе! Невольно задаешь себе вопрос: и что наши девочки находят в них? И почему так много женщин выходят замуж? Я никогда не выйду замуж. Нет, я одна буду шагать по жизни! Разве что я найду такого мужа, как мой папочка или как… Че. С Че мы уже обменялись адресами, поклялись друг другу писать.

Я написала ему на следующее же утро. Как только проснулась, так сразу же послала ему открытку. Интересно, он напишет мне сюда, в Альткирх? Во всяком случае, я уверена, что между Буровом и Пирной установится постоянная почтовая связь.

Минута прощания была очень тяжела. Слова сами складывались в строки, но я не произнесла их вслух.

Этот егоза Гуннар торопился, надоедал, но и Че заговорил о нашем отъезде, очевидно, по совсем другой причине. Должно быть, в этом проявилась его забота обо мне. И правда, вскоре он достал для нас небольшой автобус, на котором мы и поехали дальше. Но я убеждена — Че готов был со мной говорить и говорить, слушать мои стихи, и я непременно пошлю их ему. Да, жизнь сурова и непостоянна, как море.

Чуть позднее нам удалось подцепить старый фургон, груженный запчастями. Воняло маслом и бензином. Мы устроились на каком-то тряпье. Кругом темень, даже разговаривать не могли — такой стоял грохот и лязг от всех этих шатунов и поршней, перекатывавшихся о деревянных ящиках. Цыпка чуть покачивалась. Вдруг ее круглая голова упала мне на плечо. Я прижался к борту, втянул воздух, стараясь быть плоским, как гладильная доска. Это еще что за номер, думаю!

А Цыпка посвистывает себе носиком, каждый раз запаздывая на два такта. Густав, Густав, ты ведь ей и кресло и подушка…

Потом нас подбросил старый грузовик, который тоже нельзя было назвать торпедным катером. Шофер попался мрачный. Сидит небритый, уставился вперед и переключает скорости, будто колуном комель колет, и… молчит.

У Цыпки после сна лицо опухло, как до того от рева. Не подумал бы шофер, что из-за меня. Но он только мрачно глядел вперед и нас не замечал.

Потом мы долго стояли на обочине и махали и кричали, в общем — голосовали.

— Давайте с нами! — крикнули нам босоногие ребятишки, пробегавшие мимо.

С такого рода мелюзгой человек из восьмого «Б» не разговаривает. Молча, как до этого шофер грузовика, он пропускает ее мимо. А Цыпка, должно быть, хорошо выспалась: снова трещит без умолку.

— Куда это вы нас зовете? У вас что, интересно?

Клопы, поскребывая икры, отвечают, что очень интересно — и озеро, и купальня, и вышка, и большие ребята из лагеря, и лучше всех — Че.

— Это кто такой?

— Это, это… — Карапузы не могли даже слов подобрать.

— Айда, и мы с вами. Выкупаться хочется. Мы и так уже много проехали, правда, Гуннар?

И вот уж Цыпка, зажатая со всех сторон малявками, сворачивает и направляется к густому кустарнику.

Пойду ли я с ней, она даже не спрашивает. Просто ей пришло в голову выкупаться и кстати посмотреть на божество этих малявок. Небось тоже какой-нибудь из этих… как их… еремитов. А Густаву, видите ли, разрешается следовать за ней. Один взгляд, будто приказ, и всё.

Мешок Петера кажется еще тяжелей. Протащишь его минут пять на горбу — он уже весит в два раза больше. Пусть наш Пружина-Крамс мне объяснит этот закон физики: М×км=вес 3(мешок, помноженный на пройденный путь, = весу в третьей степени). Этого закона даже Коперник не знал, но у него не было и брата-рулевого на морозильном траулере, помешанного на книгах, и еще одного братца-дурачка по имени Густав, по прозвищу Мегрэ, который теперь мучается ради рулевого.