Василий Лебедев - Утро Московии

Чагина и Андрея по-прежнему не было видно ни в рядах на набережной, ни в переулке. Не видно было и Кузьмы Постного, крутившегося около них в самом начале людского собора. Оставался кабак, но оттуда доносился плотный гул. Толпа давилась на крыльце, просили бадейку вина через окошко, пили тут же, пристроившись на корточках. Засыпали тут же. Кое-где разгорались пока небольшие, еще не вечерние драки: уездные с посадскими, торговые – с дворянскими детьми, вечные холопы – с кабальными временно, но тут же мирились и шли в кабак или в стрелецкие подклети, где им наливали такую же стопу вина, но на копейку дешевле…

– Не жалей! – то и дело разносилось по улицам. – Больше ушло Онисиму!

Шумила потолкался у кабака, прислушиваясь, не крикнет ли Чагин внутри, – тогда стоило пуговицы рвать, продираясь внутрь. Не крикнул Чагин. Спросил про него у костореза Грибова, вывалившегося из кабака в одной исподней рубахе, без сапог и без шапки, но тот не помнил, где видел Чагина. Оставалось пройти по двум-трем избам, куда они могли затесаться под горячую руку, но вспомнился отец. Ждет, должно быть, старик, когда расскажут про указ, и Шумила решил зайти сначала домой, а потом заглянуть к Ломовым.

Отца он нашел дома. Старик сидел за столом, покрытым чистым полотном. Посуда после завтрака стояла на лавке, где вот уже второй день Виричевы ели, поскольку стол был отдан часам, да и все в доме было подчинено этой важной работе Виричева-старшего: не отвлекали его вопросами, не спрашивали, кормлена ли лошадь, да и сами ели кое-как, а Алешка и вовсе бегал голодным: схватит кусок – и на улицу.

Часы стояли перед Жданом Иванычем и были открыты. Жарким комочком солнца метался внизу золоченый маятник, издавая четкий сухой стук.

– А вот и я! – весело сказал Шумила, прихлопнув дверь, но тут же ее приотворил: душно было в избе.

Ждан Иваныч не оторвался от дела, хотя должен был услышать, что кто-то вошел. Он шлифовал просверленное в какой-то непонятной детали отверстие, то и дело примерял к нему шпильку. По всему было видно, что он забыл и про указ, и про еду (вчерашний горшок овсяной каши так и стоял нетронутый), и даже про время и про себя. Волосы его, осыпанные остывшей окалиной, прилипли к вискам. Рубаха была расстегнута на груди. Легонько подрагивал литой серебряный крест на потемневшем от пота гайтане.

– Указ говорен был, – сказал Шумила, полагая, что старик заметил его.

Ждан Иваныч оглянулся на голос, на миг выразил не то радость, не то удивление, что сын тут, и снова отдался занятию делом.

«А глаза-то, а глаза-то – как у пчёлкинского сына Илюхи! Такие же потерянные, сквозь человека зрят…» – подумал Шумила и продолжал громче:

– Царь ноне за всякие посулы кнутом править велит и тех, кто берет, а наипаче – кто дает, дабы неповадно было. Слышь?

Ждан Иваныч снова повернулся к сыну, но в лице старика ничего не дрогнуло, не изменилось, а глаза, по-прежнему отрешенные, смотрели теперь куда-то мимо.

«Как порченой, – в полуиспуге ухмыльнулся Шумила. – Смудрил, видать, чего-то…»

– Вспоможенье надо или нет? – спросил он.

– Ступай, ступай, я сам!

– Я возьму два алтына? – спросил Шумила нерешительно, зная, что с деньгами худо, что с товаром еще не выходили в ряды ни разу за эту весну. Но такой уж нынче подвернулся день, что не усидеть дома. – Алтына, говорю, два… Тять, а тять, слышь?

Отец не ответил.

Шумила помялся, подошел к красному углу, протянул руку и достал из-за божницы тряпицу.

– Я только два алтына, – сказал он виновато. – Завтра освободим кузницу, продадим товар – вот и рубли поведутся.

– Завтра за крицей, за крицей! – замахал старик свободной рукой, вкладывая в этот жест нетерпеливое желание остаться одному.

Шумила понял и не стал мешать.

«Совсем портится дед. Часы ходят – чего еще? – а он все мудрит чего-то. Сломает, не дай бог, получит кнута…»

Вспомнилось Шумиле, как несколько лет назад отец выковал светец печерскому скитнику. На светце тонко отковал листья осочьи да цветы, а в том самом месте, где лучину вставлять, чуть выше, ладно выковал головку ангела. Горит лучина, а лицо светится! И все бы хорошо, да монах, что возил светец скитнику, довел игумену, что лицо ангела не свято, а озорно и зазорно и будто бы сковано с лица внука Алешки. Греха-то было! Шумила шел к Ломовым и серьезно опасался, как бы опять до чего старик не домыслился, ведь часы-то, по слухам, самому царю фряга везет. Посадят в колодники. Там, в остроге, Сидорка Лапоть давно ждет напарников: как наберется партия – так и отправят за Камень.

Калитка и на этот раз оставалась у Ломовых незапертой. Судя по голосам, мать Андрея и младшая сестра Евдокия – девка на выданье, которую прочила молва за Шумилу, – работали в житнице. Было слышно, как одна толчет зерно, другая – опехивает [99], шастая решетом. Они не слышали, как прошел Шумила, как звякнул кольцом. Собака кинулась на него из будки, но не затем, чтобы лаять, – кинулась как к доброму знакомому, вскинув на подставленный локоть грязные лапы.

– Ну будя тебе! Будя! Отстранись! – откинул ее локтем Шумила.

В избе он не нашел Андрея. Не было и Анны. Он почему-то больше надеялся увидеть ее, чем Андрея, хотя сам в этом не признавался.

– Эй! Дед Григорий! – окликнул он спящего на печи старика, но тот не шевельнулся.

Шумила прошел и заглянул за занавеску – никого. Решил тогда разбудить старика. «Выспится!» – подумалось между прочим, но в сенях раздались шаги.

В избу отворилась дверь, но показался сначала светлый бок деревянной бадейки, крюк коромысла, и вот уже через порог шагнула Анна, не качнув станом. Она вспыхнула, увидев Шумилу, хотела свободной рукой поправить съехавший на шею платок, но не словчилась и так, как была, непростительно простоволосая, прошла к шестку. Он видел, как плавно она поставила бадейки с водой на скамью, прислонила к стенке коромысло и уплыла за занавеску, не стукнув, не шаркнув, будто в церкви. Он смотрел, как замирает, качнувшись, занавеска. Ждал. Она не выходила. Чуть шаркнул сарафан раз и другой, а потом опять тихо.

– Анна! – еле слышно позвал он, опасаясь разбудить деда Григория.

Она вышла не сразу, а когда вышла, то остановилась в двух шагах, не поднимая глаз. Теперь на шее ее висело ожерелье из красномедных просечных пластин с серебряными витыми замками, перекликавшимися с серебром знаменитых серег. Щеки ее были нарумянены. Руки Анны были опущены вдоль тела в покорном ожидании, лишь пальцы слегка подрагивали, трогая сарафан. Голова ее в белом наурусе [100], надетом ради праздника поверх красной повязки, красивая и гордая, не теряла своей осанки, хотя и была сейчас опущена в стыдливом молчании. Нелегко вот так стоять перед чужим мужиком, когда никого нет дома и каждую минуту могут войти, а не то может проснуться старый отец…