Василий Лебедев - Утро Московии

Сказал. Сел. Надел небрежно шапку, непривычную высокую боярскую шапку – мечту многих московских думных дворян, князей, кому не выпала судьба быть поверстанным высоким званием боярина. Но для Пожарского и эта шапка, и место в Боярской думе были не нужны, а место в царевом дворце стало местом бездеятельности. Разбойный же приказ ежедневно подтачивал в нем живую жилу, связывавшую его с миром. Он постоянно сталкивался с поразительными случаями убийств бессмысленных, а то и вовсе непонятных, со случаями жестокого разбоя, поджогов и всего того дурного, что не могли унять на Руси ни церковь, ни власть царя.

Пожарский чувствовал, что он не только бессилен – у него уходит из-под ног земная твердь, а сам он утрачивает в себе нечто важное и нужное, что раньше придавало ему силы и бодрости, помогало жить. Этим «важным» и «нужным» были не столько сопричастность Пожарского к великому подвигу народному, сколько духовное единство с посадским и уездным тяглым людом, с простыми стрельцами и холопами, – единство, прочно стоявшее на зыбкой грани между жизнью и смертью на войне, но сразу потерявшее опору в этой новой, мирной, непонятной Пожарскому жизни. Не случайно он постепенно сникал, все реже и реже являлся ко двору, ссылаясь на болезни старых ран, и вскоре впал в глубокую меланхолию, не отпускавшую его до конца жизни, даже при воеводстве в столь замечательном и жизнелюбивом городе, как Новгород Великий.

Филарет пребывал в задумчивости под впечатлением речи Пожарского. Он не понимал, как удалось этому худородному человеку так смело и так умно отказаться от похода на Устюг Великий. Но Пожарский отказался, и это было действительностью.

Кто-то фыркнул среди бояр. Филарет опомнился и принялся выискивать, кто смеялся. Но все были серьезны – очевидно, речь Пожарского на всех, кроме явных его врагов, произвела благотворное впечатление и многих заставила задуматься и поставила под сомнение необходимость похода вообще.

– Трубецкой! А чего это ты прихмыливаеши? – ядовито спросил Филарет, отыскав возмутителя.

Трубецкой умолк в страхе.

Но вдруг ропот прошел по рядам бояр – с придверной скамьи поднялся Минин-Сухорук. Видать, заговорило в сподвижнике Пожарского ретивое, да и не из робкого он был десятка, этот суровый нижегородец. Он поклонился патриарху и спросил смело:

– Дозволь, государь патриарх, слово молвити.

Филарет подумал и кивнул.

Минин заговорил:

– Трубецкой потому и прихмыливает, что Митрей Михайлович Пожарский кровь свою проливал, а потом четыре года на захудалой Калуге воеводствовал. Трубецкой же неведомо кому служил, а на Москве прижился с почестью превеликой. Пожарский получил лишь село с проселком, сельцо да четыре деревни худущи, безлюдны – и это все за целу Русь, от ворогов отгромленную! А Трубецкой крест тем ворогам целовал… Что? Нелюбо? – спросил он Трубецкого, повернув к тому лобастую крупную голову. – А крест тот целовавши, Трубецкой владеет ныне неоглядной областью Вагою [151]. Вот и посуди, государь патриарх, и вы, бояре, кому из них потеха да зубоскальство, а кому пред недалекой смертию последние маетности детушкам разверстати не хватит? А коли б всё вправду разыскати да на праведный суд положити…

Козьма Минин остановился: к нему, набычась, выдвигая налитый злостью животище и заметывая длинные, до пола, рукава за спину расшитого серебром голубого охабеня [152], шел зеленый от злости Трубецкой.

– Ну, развлачайся чище, большой боярин! Оголяй свои белы руки! Я не страшной человек, не устрашуся тебя! – сказал Минин и тоже поддернул рукава узкого кафтана.

– Ах ты, говядник смердящий!

– Ишь как запастил недобрым словом большой-то боярин! Ну иди! Попадеши в персты мои – не вырвешися: я на Новегороде Нижнем шкуры с быков срывал махом единым – вот те крест! И ты того восхотел?

Минин двинулся навстречу Трубецкому, не думая о последствиях. Он не раз терял в своей жизни все, да судьба выносила на стрежень [153].

– Где устрой [154]думный! – вскричал Филарет. – Рынды! Смо́трите почто?!

– Государь, чего велиши?

– Уволнить всех! Всех!

Он затопал ногами, застучал патриаршим посохом об пол. Всколыхнулось злаченое племя боярское, повалили из дверей на дворцовые переходы, досадуя, что не было новой драки, и радуясь, что успеют к обеду.

Всю неделю готовился Степан Мачехин к сегодняшнему утру. Накануне вымылся в Москве-реке с песком, оттер литейную копоть с тела. Утром надел чистую рубаху, волосы расчесал гребнем железным – думал, глянется Соковнину и вырвет Липку от него, да вот не вырвал… А ведь, казалось, все предусмотрел. Задумался Степан: всё ли? Только разве сапоги пожалел: так и лежат, завернутые в рогожу, с Пасхальной недели. Зато какие лапти были на ногах! Степан посмотрел на ноги: лапти отменные, из лыка тонкого, сами гладкие, желтизной медвяной отливают, а сплетены так плотно, что хоть воду держи. Да, видать, не в добрый час направил он свои лапти к соковнинским хоромам. Чего теперь надумать? Был бы жив старший брат, Матвей, не сгинул бы он в лихое недавнее время, было бы кому насоветовать…

Домой вернулся темнее тучи. Отца уже не было, ушел, должно быть, в Замоскворечье, к простым кабакам, а всего скорей – к тайным корчмам стрелецким и прочим, в коих вино дешевле и стопа больше, чем у царевых целовальников. Теперь до позднего вечера, а не то до утра не появится дома. Если же в сапогах ушел да в новый зипун укручен – неделю не жди. Братья меньшие – все четверо – скотину погнали на забереги, там и пасут, и лыко дерут, а ягода пойдет – кормиться станут там же. Дома, как всегда, одна мать. Охает у печки, без огня готовит Степану еду, да какая уж тут еда! Остановился он посреди избы, кинул шапку об пол и закрыл ладонями посеченное лицо.

– Чего ты, дитятко?

Мать вышла из-за холщовых полотнищ от печного угла. Беленый понитник прикрыт рогожной передницей, чистые рукава подхвачены завязками – до старости сохранила тягу к чистоте. Спина согнулась, рот раньше времени обеззубел, а все скребет да моет лавки, полы, потолок, будто каждый раз ждет развеселых подружек своих на посиделки. Да вот уж и подруг не осталось, а было время, хоть и тяжелое, опричное, только молодости время не в счет. Оприметила ли она, когда постареть успела? Сколько пожаров, сколько голодных лет, сколько набегов на Москву пережила! Двенадцать душ родила, шестерых отпела-оплакала, всю жизнь на мастерового человека, на мужа своего, молилась, всем для него радела да гордилась, что-де нет на Москве печных дел мастера лучше, чем он, Иван ее, Мачехин. А он и впрямь был мастер отменный, только после татарского плена, после смерти старшего сына – надежды своей – пить пристрастился. Жена понимала его не умом – сердцем своим и терпела. Прощала.