Василий Лебедев - Утро Московии

– Кубок?

– Кубок. Хорошо видел: я в приставах при нем был.

«А ведь есть, должно быть, своя прелесть в том, чтобы жить здесь просвещенному иноземцу, среди этих милых, наивных, несовершенных людей… Непременно обменяюсь мнением с Эдуардсом по этому поводу!»

Ричард Джексон прибавил шагу, предвкушая интересную встречу с земляком. Представлял, как он, овеянный славой смелого морехода, привнесет в эту встречу минувшие бури, туманы и сумрак малоизвестных Европе северных морей, и в то же время в голове его уже складывался лирический рассказ об этой встрече для слушателей там, в Англии… Да, он готов был считать и втайне считал себя Одиссеем XVII века. И вот сейчас, любовно вглядываясь в себя со стороны, он невольно выпрямил и без того безукоризненный торс атлета, еще подтянутее зашагал по площади перед Кремлем.

– Эй, фряга!

Обращение было знакомым. Джексон оглянулся на ходу и заметил высокого человека в русской долгополой одежде. Человек этот вытащил откуда-то из-под бороды большую связку соболей – традиционный русский со́рок – и размахивал ей над головой.

Остановились.

– Давай полтораста – и разбредемся поручно! – дохнул мужик скипидарным запахом сивухи и квашеной капусты.

– Продает, – сказал Савватей Джексону, хотя тот и без перевода все понял.

– Поторгуемся, фряга, я податной! – продолжал кричать мужик, хотя этого уже не требовалось: англичанин с видом знатока ощупывал соболей. Слово «полтораста» он понял без Савватея и так же, без перевода, ответил русским, заученным еще в Устюге Великом словом:

– Дороговь, сэр…

– Ха! А ты восхотел этаку мягку рухлядь за три рубли купити? Востер ты, фряга!

Ричард Джексон повернул голову к Савватею, и тот приблизительно перевел слова мужика.

Соболя были как соболя – мягкие, с черно-огневым отливом, только казались немного коротковатыми, но поскольку все сорок штук были одного размера, то этот недостаток скрывался.

– Чего ты умыслил? Оставь затею! – негромко сказал Савватей мужику.

Детина посмотрел на пристава, потом на подходивших зевак, среди которых заалело платье стрельца, и, передумав что-то, негромко возразил:

– А ты на чужие кучи глаза не пучи!

– Несмышленого не обмани!

– Каждый своим жив! Будто не ведаешь, что плотник думает топором, а торговый человек – соболем! – Он повернулся к англичанину: – Смотри, смотри, фряга! Да не омманство тут, а для великого чину мягка рухлядь!

Англичанин насторожился было во время непонятного препирательства русских, но, взглянув на широкую улыбку верзилы, на его услужливые, ходовые руки, громадные, пропахшие шкурами, он снова поверил в искренность купца. В конце концов, считал он, все равно без соболей – этого исконно русского товара – в Англию не вернешься… Поэтому надо было купить их сейчас, чтобы эта мелкая личная забота не мешала его государственным делам.

– Торгуйся! Ну! – уже надсадно кричал мужик и тряс заросшей головой.

Англичанин понял, что от него требуют, и сказал, имея в виду среднюю в Московии цену на соболя, которую он вызнал у ямщиков:

– Пятьдесят!

– Отдавай! Отдавай! – загремела толпа, до сих пор молча теснившаяся вокруг.

Наваливались, тянули руки к соболям, трогали за рукава и купчину, и покупателя, вызывавшего откровенное любопытство своей одеждой и манерами.

– Эй, фряга, табак пьешь?

– Дери с него! Дери больше!

– А ну разбредайся! – нашагивал мужик на толпу для острастки. – От зависти полтина не вырастет! Разбредайся, говорю!

Полы его простого, пониточного кафтана распахивались, обнажая крепкие, смазанные дегтем сапоги, из голенищ которых торчали рукояти двух ножей. Сам он был заметно взволнован, охваченный той извечной торговой горячкой, что всегда захватывает продавца перед сто́ящей сделкой.

– Ну, фряга, грабельщик ты, только и я не дурак! Коль потребна тебе сия рухлядь мягкая, бери за сто сорок пять – и разбредемся поручно!

Джексон внимательно посмотрел на три пальца мужика и на один загнутый наполовину, подумал и отрицательно покачал головой. Перо петушиным гребнем дрогнуло на шляпе.

– Переведите, пристав, что соболя мелкие, – попросил он Савватея.

– Мелкие! – взревел мужик, ощерясь, когда услышал, что сказал пристав. – Да это ли не соболя! А? Это ли не мягка рухлядь, я тя спрашиваю, фряга? А?

Мужик стал выхватывать из связки шкурки, растягивая их перед лицом англичанина и подергивая от носа к хвосту и от брюшка к спинке, чтобы показать, какие они длинные да широкие. Так он перебрал почти половину связки, нанизанной на струну из высушенных и крученых бараньих кишок.

– Я ведь только тебе твержу: бери!

– Дороговь… – повторил Джексон, но уже не так уверенно, и эту его интонацию тотчас почувствовал мужик да и вся толпа, вновь оживившаяся.

– Дороговь велика? Так то не кошки – то соболя! Такие соболя токмо королеве носить, а ежели ты бабе своей привезешь – она те ровно собачка на грудь прыгнет! Ну! Вот остатное мое слово: сто с четвертью.

Англичанин молча стоял, обдумывая перевод. Он очень хорошо представил ярко нарисованную картину: жена кидается на грудь в слезах благодарности…

– Не берешь? Так скажи ему, – мужик ткнул пальцем в белый воротник англичанина под самым подбородком, сам же смотрел на пристава, – скажи, что завтра, чуть день засветится, покупателей набежит сюда – земли не видно станет, каждый у меня сию боярску рухлядь с руками оторвет!

Не надеясь на точность перевода, он ловко кинул струну в рот и, держа зубами связку соболей, показал, по какое место – до плеч – завтра ему оторвут руки.

– Не берешь – и не надобно! Наутрее первый нищий, что ко храму Покрова приползет, возьмет соболей за четыреста!

С этими словами мужик закинул соболя за спину и сердито отвернулся под дружный хохот толпы, одобрившей шутку. Мужик не уходил, стояла и толпа. Теснились, почесывались от безделья, шаркали лаптями по земле. Ждали.

Ричард Джексон не знал, что же ему делать. Деньги у него были с собой, но, признаться, он не думал, что соболя в Москве стоят почти так же дорого, как в Голландии и Германии.

– Побойся Бога, посадский! Ведь агличанин на чужой стороне, – опять негромко обратился к мужику Савватей, не желавший ни обмана, ни расстройства иноземца, от которого он ждал одину-две заветных денги.

– «На чужой стороне»! – хмыкнул мужик. – Чужая сторона ума даст!

Он даже не повернулся, лишь сверкнул над плечом задубевшим на морозах ухом.

– Вестимо: чужбина не потатчица! – вкрадчиво сказал стоявший рядом мужик, тоже в сапогах, сытый и исправный, подошедший одним из первых.

– Да бери ты, фряга, бери! – уже начинала сердиться толпа.

Время между тем уходило. Солнце закатывалось, озаряя снизу кресты всех тридцати пяти церквей Кремля и особенно ярко высвечивая в крестах Покровского храма. Эту церковь Джексон заметил сразу же, еще утром, когда переехал Воскресенский мост у Неглинной башни, и был настолько поражен и растерян от необычности этого храма, что решил в первый же свободный час осмотреть его специально и неторопливо. Вспомнив о времени, он заторопился, чтобы покончить дело.