Василий Лебедев - Утро Московии

То был стряпчий Коровин, поставленный присматривать за Виричевыми, чтобы старик был благочестив: не забывал церковь, не пил мед с черным людом, не играл в карты. Разместив обоз на дворе Приказа Великоустюжской Чети, он отвел Шумилу Виричева к Соковнину и был послан за его отцом.

– Носись тут за тобой! – ворчал Коровин. Он развернул лошадь обратно и пустил было снова вскачь, но опять развернулся, едва не наехал на растерявшегося, счастливого Ждана Иваныча и обратился неожиданно к Степану: – А ты Мачехин?

– Мачехин, – светясь радостью старика, ответил Степан.

– Носит тебя тут нелегкая-то!

– Я не вечный человек, а вольный! – огрызнулся Степан.

– Вольной! Вольным на Руси быть не пристало! – Он снова развернулся и крикнул уже через плечо: – Домой бы шел, понеже сестра твоя в Неглинной утопла!

Затихли копыта коровинской лошади. Стало тихо. Степан закрыл лицо шапкой и стоял так, сгорбившись, как старик, не слыша голоса старого кузнеца и хрипоту петухов, опекавших вечернюю зарю на ближнем боярском дворе.

Степан не мог больше выдерживать материнский плач. Он вышел на крыльцо, сел у столбика. Отсюда тоже было слышно, но хоть слез он не видел, не видел Липку, лежавшую под образами, ее синие губы утопленницы…

Он не помнил, сколько времени продолжался материнский плач, не видел, сколько людей прошло мимо него – все соседи, – но тотчас встрепенулся, как только услышал исстрадавшийся голос матери:

– Сходи, Степанушко, во Стрелецку слободу, во тот проклятой Налей, поищи отца… Не ровён час, развлачится до креста – и порты, и рубаху, и шапку на винище пустит. Последнюю полтину денег унес, осталась, может, еще… Да скажи ему гладко, пословно, какое горе горькое… – Она зарыдала глухо, без причитаний.

Степан послушно поднялся и пошел через весь город в сторону Стрелецкой слободы, где за Земляным валом устраивался домами иноземный служивый люд. Место это издавна славилось тайными, под к летными кабаками и было прозвано «Налей» – одним из первых, понятных иноземцу слов…

Где искать отца? Москва велика. Кабак на кабаке, кружало на кружале. Знал Степан отцовы места в Нал ее, но по пути заглядывал и в Обжорный ряд, и в светлые кабаки Белого города, но там отца не нашел. Уже совсем стемнело. В Замоскворечье начиналась развеселая и муторная, разнесчастная кабацкая жизнь. Сколько поникших голов отведут стрельцы в Пьяные тюрьмы и станут спрашивать: где пил? Во царевом кабаке – отпустят, в тайной подклети – пошлину наложат, а пошумит человек – «зеленую улицу» получит, от которой спина в рубцах…

Степан прошел мимо Кремля, покосился на мигающие в одиночестве свечи в малюсеньких церковках «на костях», понастроенных вдоль кремлевского рва, и под каждой церковкой – смельчак блаженный, не убоявшийся ни царя, ни патриарха… Впереди был большой мост через Москву-реку, но идти по нему не хотелось: постоянно торчат на нем стрельцы, даже те, что должны ходить вокруг Царева большого сада. Пристают, отнимают деньги, а слова не скажи. Степан свернул за храмом Покрова налево и перешел реку по плавучему мосту. Почему-то потянуло его на далекую окраину, в Хамовническую слободу, где жила тетка Ефросинья, у которой они пережили войну и все Смутное время, но идти туда так поздно было и страшновато, и, пожалуй, бесполезно.

Пройдя берегом, Степан с трудом отыскал знакомую дорогу на Козье болото – место казней больших и малых ослушников царевых, страшных разбойников, коих вели сюда прямо из Разбойного приказа, несчастных пропойц, учинивших смертное забойство. Еще мальчишкой, при Годунове, видел Степан Мачехин, как по повелению митрополита московского сжигали юного чернокнижника. А сколько тут по самые ноздри зарыто жен, поднявших руку на дарованных им судьбой ненавистных мужей-мучителей. Степан бегал сюда с мальчишками и все держал в памяти казнь какого-то веселого разбойника, и сизую дымку вечернего болота, и толстенную дуплистую иву у кровавого пня, и толпы людей, безмолвных, как на причастии, и галочий гомон на суховершинных болотных березах… Сейчас Степан не боялся ни кровавого пня, ни угрюмой березы, выплывавшей из тьмы, – он опасался стонов. Услышит, как кричит умирающая женщина, зарытая в землю, и дрогнет сердце – ни подойти, ни убежать…

За Козьим болотом началась слобода. Погромыхивали цепями собаки. За плотными заборами тут и там слышались песни – то гуляли в пьяных подклетях. Слышались голоса, стук в ворота.

– Православные, налейте!

– Отворите, свои!

– Хозяин, налей!

У крыльца кабака, что вдруг зажелтел окошками на переулок, валялись два человека, хрипели – дрались ожесточенно, без слов. Третий стоял у растворенного окошка, заглядывал в душную утробину кабака и просил у кого-то стопу водки. На нем была рогожная накидка с мочальными завязками. Человек порой поднимался на завалину, совал руку в окошко, и тогда оттуда плескали ему в лицо то опивками, то помоями. Человек не отходил.

Голос вылетал из окошка. Степан приостановился, вслушиваясь в голоса, подхватившие песню.

Нет, не было в этой песне голоса его отца. Отец поет не так – со слезой поет, за сердце ухватит песней – не вздохнуть. Степан пошел к большому кабаку, откупному, а песня доносилась вослед:

Пошел дождь, частый, вкрадчивый. В темноте Степана дергали за рукава, спрашивали водки, предлагали зипуны. Многие из корчемников посылали кого-нибудь пострашней спросить, чего ему тут надо, не подсыльный ли он из какого-нибудь приказа. Степану, как никогда, показалась длинной эта дорога. Наконец засветилась свечами церквуха, замельтешили в переулке люди, и вот уж за углом большой слободской кабак – последняя надежда.