Василий Лебедев - Утро Московии

Степан торопливо подошел к крыльцу, протолкался, перешагнул через кого-то, но внутри кабака, у самого порога, двое стрельцов загородили проход. Нет, Степана они не видели – они обшаривали карманы волосатого мужика.

– Говоришь, и на ендову не осталось? А это чего? – стрелец, торжествуя, выудил из кармана у мужика два алтына.

– А! – крякнул второй, разя сивухой. – Домой спроворился, а два алтына во царевом кабаке не оставляет, себе норовит.

– Смирить тебя? Или к десятнику?

В кабаке было парно. Люди на лавках за длинными столешницами были плохо различимы, да еще эти тут стрельцы.

– Смирить тебя по шее или усидишь те алтыны?

– Усижу…

– О как бывает! О как у нас, посадских!

– Где – у вас? Это там, не знаешь где сам?

– Где прибудешь с весельем, а встретят поленьем!

– Он туда ехал на алтынном жеребце, да мостовщина – рупь!

– Там пошлину берут с дуги – по лошади, с шапки – по человеку!

– Тихо! Тихо! Мачехин, спой, певарь!

– Пой, Мачехин! Трави душу!

У порога стрельцы отпустили мужика допивать алтыны, сами вместе с ним пошли цареву казну полнить, и Степану стала видна забитая людьми лавка по левой стене. Отца не было видно.

– Пуд сахару – пять рублёв!

– Без сахару проживем!

– Четверть ржи ныне – четыре алтына!

– Вот и дело-то!

На другой лавке визжал мужичок в зипуне, надетом на голое тело:

– Бояре мирскую земь ныне пашут! По Тверской дороге – по Ходынку! По Троицкой – по Яузу! По Коломенской – по Гравороны! По Серпуховской дороге – по Котел пашут, а по Можайской ажно по Поклонную гору!

– Тихо!

Вышел визгливый мужичонка – с краю сидел, – раскинул руки, запел:

– Пошел, таракан!

Какой-то здоровенный мужик в новехоньком зипуне, длиннобородый, схватил мужичонку-песенника за зипун и отшвырнул к бочкам целовальника.

– Аль велик есть? – стонал мужик от бочек. – Аль борода надвое размахнула-ась?

– Тихо! Тихо, твердят тебе! Мачехин петь станет!

Воцарилось молчание. Стрелец уронил на пол свой потускневший протазан, но поднимать его не стал.

Из-за тяжелого бревенчатого подстолья поднялся Иван Мачехин. Степан не видел его несколько дней. Руки у отца мелко дрожали, глаза светились пьяной слезой.

– Православные… Печей наложу, девку выкуплю…

– Пой! – ревел здоровенный мужик.

– Э-ыхх! – Иван крутнул головой, кашлянул, что рыкнул, и вдруг дрогнул его голос на самой кромке рыдания, но не сорвался, а зазвенел высоко и необычайно молодо:

И вдруг он упал лицом на столешницу.

– Иван!

– Пой, Иван!

– Давай, Мачехин, береди дальше душу! Вот те стопа вина!

Иван Мачехин поднял голову, не чуя рассеченной губы, потянулся к стопе.

– Печей наложу – осень… Девку выкуплю… Степан?

Он увидел Степана. Сын стоял рядом, напротив, и в тот момент, когда отец хотел принять стопу с вином, Степан перехватил и единым глотком выпил сам.

– Пойдем домой…

– Отца обнес?! – прохрипел Иван Мачехин.

– Пойдем домой!

– Ты меня укрощать? – Отец необычайно ловко схватил Степана за однорядку и тянул к себе через стол.

– Домой пойдем. Липка утонула!

– Ты меня укрощать? – шипел Иван, не понимая, должно быть, что сказал ему сын.

Степан на миг обезумел от того, что отца даже эти слова не продули, не отрезвили. В ужасе он пытался было отшатнуться, но рука старого печника держала за скомканную на груди однорядку. Степан дернулся – бесполезно, и вдруг с размаху ударил отца кулаком прямо в родное морщинистое лицо.

Кабак охнул и замер в гробовой тишине.

– Отца-а-а?! Отца-а-а?! – вдруг заревели со всех сторон.

Тотчас спину Степана толкнула стрелецкая грудь, царапнула застежкой. Его повалили, связали, потянули к выходу.

– К патриарху бы надобно!

– Судейки справят суд!

– Так ему и надобно.

– Православные! Православные! – плакал Иван Мачехин и бился за столом, но его не выпускали. – Это он играючи! Правое…

– Отыгрался! На Козьем болоте сыщется! – ехидно сказал кабацкий целовальник и стал открывать топором новую бочку с вином.

– Истинно глаголет мудрость: у кого на сердце ненастье, тот смур и в ясный день. А у меня ныне все насупротив того: на небе хмарь, я же радостию обуян. Государь за службу мою опалу с меня снял – стричься велел, – а дщери моей, Федосье, благословенье послал ради дня ангела ее и велел на вечернее сидение боярское не приходить, но оставаться дома и гостей ждать, а коль те гости на сидение не явятся – он им прощает. Буду ждать тебя, Димитрий да Тимофеевич!

Соковнин поклонился Трубецкому.

Не принято было ездить по гостям в дом человека низшего по званию, но Трубецкой все еще чувствовал себя виноватым за смерть Липки и согласился. От коновязи в Кремле они поехали разными дорогами: Соковнин – по Спасской улице к башне Флора и Лавра, Трубецкой обогнул Чудов монастырь слева и выехал к Никольским воротам. Прокофий Федорович махнул ему шапкой издали и подскакал к башне. Не выезжая из Кремля на Пожар, он спешился, кинул ременный бунчук стрельцам – подержат лошадь от нечего делать – и полез на башню к Виричевым.

Семья Виричевых тоже праздновала свою радость. Теперь они снова были вместе. Судьба сохранила во время пожара Шумилу: он выломал подвальную решетку, за которой мастерил часы, и вышел в горящий город. Теперь у старика был сын, у Алешки – отец, и все трое жили теперь не у Соковнина на конюшне, а во Флоровской башне.

…На неделе были украдены все инструменты кузнеца. Ждан Иваныч пожаловался Соковнину. Тот посоветовался с начальником Пушкарского приказа, и оба доложили о случившемся царю. Царь приказал пороть стрельцов. Сам стрелецкий голова «выпарывал» из стрельцов инструмент – и выпорол. После этого царь повелел кузнецам, мастерам часовой хитрости, жить в башне, дабы неповадно было татям умыкать инструмент, да и для дела складней. Виричевым положили денег ежедень на мясо и соль по две копейки, а жалованья – четыре рубля ежегодь и по четыре аршина сукна настрафиля [188]. Башня была холодная. Велено было цареву истопнику отпускать для мастеров часового дела по возу дров в неделю. По-боярски не разъедешься, но жить на такое жалованье можно было даже в Москве.