Ниссон Зелеранский - Мишка, Серёга и я

— Но урок-то вы сорвали? — не выдержал наконец Геннадий Николаевич.

— А с железом — правы.

— Я говорю тебе, Иванов, про урок.

— А я про железо.

— Сорвали урок — и правы! — Геннадий Николаевич обернулся к Мякишину и возмущенно развел руками.

— А в райсовете нам что сказали? — невозмутимо спросил Серёга.

— Тьфу! — взорвался Геннадий Николаевич. — Ну пусть по-вашему. С железом вы были правы, и я вас обидел зря. Но урок-то зачем срывать? Я вас обидел. Вы — меня. Так, что ли? Я вам по челюсти, вы — мне…

Геннадий Николаевич так здорово показал, что ребята невольно рассмеялись. Борисов шепнул мне:

— Недурно. Неплохое сравнение.

Дверь в третий раз распахнулась, и озорной мальчишеский голос крикнул:

— Боксер! На тренировку опоздаешь!

Геннадий Николаевич мигом выскочил в коридор. Мы услышали, как он закричал:

— Кто вам позволил комсомольское собрание срывать?

— Мы больше не будем, товарищ Козлов! Честное слово! — виновато зачастили ребята. — А насчет боксера, так это не наш орал. Это из второй смены. Ему уже выдали.

— Я вас сейчас к директору отведу. Марш по домам!

— Товарищ Козлов! Мы больше никому не позволим к вам заглядывать. Мы только здесь постоим. А когда кончите, домой проводим. Можно?

Я ничего не понимал.

Мякишин как-то странно взглянул на нас. Потом он на цыпочках подошел к двери, плотно закрыл ее и, обернувшись, прошептал нам:

— Хлопцы, это же Козлов!

— Кроме того, он еще и Геннадий Николаевич, — сказала Грушева.

— Девочка, — покровительственно сказал Мякишин. — Это же Геннадий Козлов! Ребята, неужели вы не догадываетесь?

Гуреев вдруг ахнул, вскочил и замахал руками.

— Не может быть! — закричал он.

Лицо у него стало смущенное и обрадованное, будто он получил пятерку за диктант.

— Доигрались! — с обидой сказал Мишка и стукнул кулаком по столу. — Такого человека и так встретили!

— Что с вами случилось? — засмеялась Аня. — Гуреев, ты даже смущен. Первый раз такое вижу.

Гуреев только выругался и негодующе хлопнул себя по голове, остриженной, как у первоклассника.

За Сашку Ане ответил Мякишин. Оказывается, нашим классным руководителем стал молодой, но уже известный боксер — чемпион Москвы. Я вспомнил, что даже видел где-то его фотографию. Но газетные портреты почему-то мало напоминают тех, кто на них изображен.

Когда Геннадий Николаевич вернулся, мы встретили его восторженным молчанием. Мякишин и Мишка одновременно вскочили, уступая ему место, хотя стул Геннадия Николаевича стоял рядом. Ира и Аня стали быстро перешептываться, и у них заблестели глаза.

Я же решил остаться безразличным. Спорт всегда был мне чужд. В конце концов, Геннадий Николаевич — хороший драчун, не больше. Ну пусть даже один из лучших в стране. Как, например, Марасан — лучший в переулке. Но когда Геннадий Николаевич мельком скользнул по мне взглядом, я неожиданно для себя ответил ему жалкой и просительной улыбкой.

Усаживаясь, он подозрительно посмотрел на ребят. Он, конечно, заметил перемену, которая в нас произошла, и, нахмурившись, сказал:

— Продолжаем собрание.

Мы молчали.

— Мякишин, что же ты?

Володя, который с почтением разглядывал нашего классного, неохотно обернулся к нам.

— Давайте, ребята, — вяло проговорил он.

Мы продолжали молчать.

— Почему бы нам еще не поговорить о железе? — спросил Геннадий Николаевич.

— О каком железе? — притворно удивился Серёга.

— Знаете что? — неожиданно загорелся Гуреев. — Пусть они вас не провожают. Лучше мы вас проводим.

— Вы мне лучше уроков не срывайте, — уклончиво сказал Геннадий Николаевич. — Что же, Мякишин, приступим к перевыборам?

Новым комсоргом мы выбрали Аню.

Мы все проголосовали за нее. И не только потому, что наш классный оказался чемпионом. Просто выяснилось, что Вячеслав Андреевич посоветовал переизбрать Мишку. Он, как всегда, нашел совершенно неожиданные доводы: если бы Сперанский считал правильным уйти с урока, тогда бы его не за что было снимать с комсоргов. Но он ведь был против ребят, а молчал. Даже сам, как баран, потащился за остальными. Какой же он после этого вожак?

Да, Вячеслав Андреевич был очень хитрым человеком.

Перед тем, как мы подняли руки за Аню, Мишка объявил хмуро:

— Пока я еще секретарь, хочу сделать одно дело. Извиниться перед Геннадием Николаевичем. За себя и за вас тоже.

— Правильно! — дружно закричали мы.

(Все-таки Мишка — удивительный парень. Он ведь терпеть не может извиняться. Мог бы подождать несколько минут, и тогда бы уже не ему, а Мальцевой пришлось просить прощения. Но он, словно назло себе, сделал именно то, что было ему так неприятно.)

Когда мы расходились, меня окликнула Аня. Я обернулся. Она схватила меня за рукав и возбужденно сказала:

— Гарик, давайте сходим все вместе в театр. Все комсомольцы. Надо сдружить комсомольскую группу. Это самое важное. Ты купишь билеты, ладно?

— Ладно, — нехотя отозвался я.

— Ты за меня рад? — неожиданно спросила Аня шепотом.

— Рад, — ответил я, растерявшись.

— Только не задавайся, что я подошла, — сказала Аня. — Я просто очень счастливая сейчас. И хочется, чтобы всем было хорошо. Вот только Сперанского жаль. Но ведь он сам виноват. Не нужно было убегать с урока. Правда? — Она показала мне язык и убежала.

«Ребенок», — снисходительно подумал я. Мне вдруг захотелось проскакать по коридору на одной ножке.

Я сидел дома и ждал Мишку Сперанского. Еще в школе мы договорились, что он вечером зайдет за мной и мы отправимся к Серёге. Чтобы помочь ему мыть лестницы в подъездах.

Про эти подъезды я услышал еще дней пять назад. Я тогда забежал к Ивановым — они жили через дом от нас — узнать, что задано по истории.

Серёга с матерью ужинали.

(Каждая семья гостеприимна по-своему. Когда к нам приходят гости, мама достает с верхней полки буфета белый сервиз с золотыми розочками. Мне категорически запрещается дотрагиваться до него. По-моему, мама больше гордится этой посудой, чем едой, которую она приготовила для гостей.)

Серёга с матерью ели жареную картошку прямо со сковородки. Мне отделили ту часть, что побогаче салом. Сало аппетитно шипело. Я невольно подумал, насколько это гостеприимство человечнее, чем у нас.

— Садись на кровать, — сказал Серёга и подложил мне подушку в цветастой ситцевой наволочке, чтобы повыше было сидеть.

— Сергей, — строго сказала Анна Петровна (так зовут Серёгину мать). — Подыми-ка сковороду, я клеенку подстелю.

— Что вы, что вы, — запротестовал я, — из-за меня… Не нужно.

— Пусть, — шепнул мне Серёга. — Ей это приятно. — И громко добавил: — Валяй, маманя, стели.

Мне нравилась Анна Петровна. Она была приветливая, добрая и, хотя выглядела усталой, никогда не жаловалась. Меня трогало, что в большой рамке на стене, где было много фотографий — деда, бабки, Серёги, его отца и еще каких-то родственников, — не было ни одного портрета Анны Петровны.