Израиль Меттер - Сердитый бригадир

И, что бы Ломов ни делал, он слышал шипенье дождя на улице, словно там бесконечно жарили что-то на сковороде.

Учителя уже привыкли к новому директору и не замечали его. Он отлично видел это; даже походка и голос его стали какими-то тихими, вроде бы он и сам старался быть незаметным.

Часам к пяти школа пустела.

Нырнув с крыльца в мокрые и грязные сумерки, Ломов прибегал домой.

Поля ставила на стол кастрюлю с чаем, сковороду жареной картошки, липкие конфеты в блюдце. Он ел молча, нехотя, задумываясь.

— В Ленинграде, наверно, кушали разносолы, — говорила Поля.

Она зажигала керосиновую лампу и вешала её над столом. Сперва в кухне делалось вроде бы светло, но затем глаза привыкали к свету и утомлялись от его малой силы.

В окружающей глухой тишине шум дождя становился слышнее. Ветер посвистывал в сенях и ухал железом на крыше; подрагивали оконные рамы; сквозь стёкла не было видно ни огонька, ни звёздочки на небе.

Поев, Ломов тут же за столом читал газеты. Огромная жизнь обрушивалась на него, — перекрывали Волгу, работали на льдине, побеждали на всемирных фестивалях…

Он сидел в этой кухне на краю земли, и ему было стыдно, что он думает, что сидит на краю земли. Он выискивал в газетных листах сообщения и корреспонденции о Ленинграде. Как бы они ни были скучны, даже одни названия знакомых улиц и тешили его и заставляли тосковать.

Не получалось у него с работой. Всё было не так, как он предполагал.

И золотушная керосиновая лампа, и на многих избах соломенные крыши — на них лежали старые колёса, куски рваного железа, чтобы ветер не разметал солому — и этот бесконечный унылый дождь, и отсутствие учебников, и то, что для дальних ребят нет интерната, и Нина Николаевна, и тысяча других неприятных неожиданностей, всё это не вязалось с тем, что он видел в кино, проходил в институте, читал в романах.

Он перелистывал толстую книгу — «Справочник директора школы», где на пятистах страницах были напечатаны приказы министра просвещения и, как сказано на титульном листе, — «другие руководящие материалы». Из этих руководящих материалов Ломов узнал, что буквы в тетрадях ребят должны писаться под углом в 65–70 градусов, расстояние от классной доски до первой парты должно быть 200–275 сантиметров, а в школьных буфетах следует осуществлять контроль за качеством имеющихся продуктов.

Ломов ходил по комнате, садился за стол, читал, думал, а вечер всё длился и длился, и дождь всё шлёпал и шлёпал за окном.

Он научил Полю играть в шашки; она сидела против него со слипающимися глазами, зевая во весь рот, и проигрывала одну партию за другой.

— Вы бы хоть думали! — сердился Ломов. — Я же три штуки беру сразу…

В один из таких вечеров Ломову стало вдруг страшно. Он вскочил со стула, накинул пальто, висевшее на верёвке над плитой, и выбежал на улицу.

Тьма стояла непроглядная. Скользя ногами по грязи и придерживаясь рукой за холодные и мокрые доски своего дома, Ломов обошёл его и посмотрел в том направлении, где были дома учителей.

Часто, как пулемёт, затявкала собачонка из-под крыльца Нины Николаевны. Света в её окнах не было. Подальше, справа, светилось окошко Татьяны Ивановны. Проваливаясь в лужи, он добрёл до её дома, нащупал рукой дверь и постучался. Никто не ответил. Он нажал на щеколду, толкнул дверь. В сенях было темно. Слышно было, как в комнате громко разговаривают. В темноте Ломов с грохотом опрокинул табурет, на котором что-то стояло и, упав, покатилось по полу.

— Кто там? — спросил испуганный голос, и на освещённом пороге показалась Татьяна Ивановна.

— Это я, — сказал Ломов. — Кажется, я тут наделал делов… Извините, пожалуйста…

В комнате за столом пили чай рыжий Лаптев и старушка, его мать. Очевидно, у директора был очень смешной вид, потому что физик рассмеялся.

— Завтра, Таня, приходите обедать к нам: супа вашего уже нету!..

Ломов совсем растерялся и забыл ту выдуманную причину — кажется, попросить чернила, — по которой решил зайти в этот дом.

— Вы его не слушайте, — сказала старушка. — Он у меня озорник… Танечка, я налью гостю чаю.

Лицо Татьяны Ивановны было нелюбезное, но у Ломова не хватило силы уйти отсюда. Здесь было светло — лампа, что ли, была больше — и сидели люди, с которыми он мог поговорить.

— А я как раз нынче о вас рассуждал, — сказал физик, когда Ломов сел за стол. — Мама, ты меня не толкай ногой, я ничего лишнего не скажу… Поживёте вы у нас, Сергей Петрович, наломаете дровишек и махнёте отсюда… — И, рассердившись, словно это уже случилось, Лаптев добавил: — Только ехали б уж поскорее, голубчик!

— Геннадий, уймись сейчас же! — строго сказала старушка.

Физик посмотрел на мать; лицо его стало мягким, он улыбнулся и погладил её по руке.

Ломов не обиделся. Как ни странно, оттого, что Лаптев набросился на него с ходу и сделал это с таким неприкрытым раздраженьем, Ломов почувствовал вдруг расположение к этому пожилому рыжему физику, который так ласково побаивался своей дряхлой матери.

— Вы убеждены, что я непременно уеду? — спросил Ломов.

— Мама, ты видишь, он сам!.. — сказал физик.

— И почему наше Грибково такое несчастное! — воскликнула вдруг Татьяна Ивановна.

Рыжий физик поперхнулся чаем и закашлялся. Старушка ударила его маленьким кулачком по спине.

— Потому что чёрт знает чему и как учат в институте! — сказал он, утирая слёзы. — Надо полагать, ваши друзья в Ленинграде провожали вас сюда, как героя? Как же, в село поехал! Курская губерния, край непуганых птиц!.. У нас любят вокруг нормального закономерного поступка юноши создать ореол героизма. Приучили! На меньшее, чем на геройство, у молодого человека и рука не подымется! Мараться, видите ли, неохота… Один — Чапаев, другой — Нахимов, третий — академик Павлов… А не желаете ли, голубчик, быть просто Иваном Ивановичем Ивановым? Ежели Иван Иванович порядочный человек и честный работник, то это не мало!.. Внушили юношеству, что каждый может греметь на всю страну. Он с пелёнок и готовит себя к этому грому. А потом головой вниз — кувырк!.. Уезжайте вы отсюда, голубчик. Смотреть на вас в школе тошно, — каким-то жалобным тоном закончил он.

— Мне и самому тошно, — сказал Ломов. — Только я думал, что это со стороны не так заметно…

— Заметно, заметно, — успокоил его Лаптев. — На моей памяти у нас в школе не первый директор, привыкли разбираться…

— И при всех директорах вы громко разговариваете дома за чаем и молчите на педсоветах?

Лаптев дёрнулся на стуле, словно его толкнули в спину. Старушка тихо сказала: «Получил?». Татьяна Ивановна хмуро посмотрела на Ломова.