Евгений Рысс - Приключения во дворе

Пока Миша думал об этом, Катя Кукушкина беседовала о чём-то с Анютой. О чём — Миша не слышал. Не до того ему было. Как будто колёса крутились в его голове, бешено крутились, так что спицы сливались в одно. Один раз он услышал обрывок фразы, которую сказала Анюта:

— …нет, спасибо. Миша совсем уже здоров.

Миша смотрел в окно и не видел, что происходит в комнате. Ничего особенного там не происходило. Сестра рассказывала про лёгкую болезнь своего младшего брата, от которой он благополучно вылечился. Паша Севчук посматривал честными, искренними глазами то на Мишу, то на Катю, то на Анюту, а Катя Кукушкина, разговаривая с Анютой, посматривала на Мишу и подумывала о том, что грипп-то ладно, а не надо ли посоветовать Анюте сводить Мишу к районному психиатру, больно уж странный у мальчика вид.

И до того дошло, что Миша мечтал, чтобы Катя Кукушкина и Паша Севчук не уходили. Страшен был разговор с ними, но во сколько же раз было страшнее то, что наступит, когда они уйдут! Тогда будут двое: Анюта и он.

Миша посмотрел на Анюту. Его удивило одно: не девчонка, которая старше его на три года, а взрослая, уверенная в себе девушка сидела перед ним и спокойно рассказывала о том, что Миша ведёт себя хорошо, и легко перенёс болезнь, и за время болезни много читал и даже повторял что-то. Миша не расслышал, что именно он повторял, но, во всяком случае, что-то из школьной программы.

А потом все поднялись, Катя и Паша пожали Мише руку, и Миша думал: как было бы хорошо, если бы они ещё задержались, потому что отдалилась бы та страшная, немыслимая минута, когда он останется с Анютой вдвоём. Но они всё же ушли, и Катя Кукушкина сказала на прощание, что а лагере все ребята ждут Мишу и завтра рады будут видеть его. И Анюта закрыла дверь, и наконец настала эта минута, которой Миша всё время боялся, — они с сестрой остались вдвоём.

Миша молчал. И молчала Анюта. Они вошли оба в комнату и стояли друг против друга, и Миша знал, что сейчас случится что-то необыкновенно страшное. Но то, что случилось, было во сто раз страшнее этого страшного.

— Ты думаешь, ты дрянь? — сказала Анюта. Нет, это я дрянь.

И вдруг она заплакала простыми ребячьими слезами, и Миша увидел, что не взрослая спокойная девушка сидит перед ним, а растерянная, несчастная девчонка. И, повторяю, это было гораздо хуже всего того что он предвидел.

А Миша смотрел во двор. Ветерок прошёл по верхушкам деревьев, жена инженера новела домой дворнягу, которую она считала овчаркой, малыши с визгом гонялись друг за другом, а на диване, уткнувшись лицом в подушку, плакала Анюта. И не было у Миши сил подойти к ней и сказать: «Брось, Анюта. Я виноват, я запутался. Вот все мои преступления. Ты их ещё не знаешь, я тебе о них сам расскажу. Ты пойми, Анюта, пусть я запутался, но я же мужчина, я выпутаюсь, у меня хватят силы и воли. Ты увидишь, что я мужчина». Не было сил у Миши на это, потому что не был он ещё мужчиной.

А Анюта справилась со слезами. Был тонкошеий мальчик, за которого она отвечала перед отцом и матерью, перед ним, а главное перед самой собой. Она встала и вытерла слёзы.

— Ну, расскажи, — сказала она, что же случилось? Ведь ты мне всё так подробно рассказывал, неужели же ты всё это придумывал?

— Придумывал, — хмуро ответил Миша.

Два Миши спорили. Один Миша говорил: «Расскажи всё сестре, вспомни, как она тебя защищала, как она поддакивала твоему вранью, чтобы не опорочить тебя перед товарищами». Это был Миша-мужчина. Второй Миша говорил: «Скажи только то, от чего нельзя отпереться. Не говори лишнего, смотри искренними глазами». Это был слабый, завравшийся мальчик, а не мужчина.

Я не хочу рассказывать о разговоре Анюты и Миши, потому что я знаю: Миша будет мужчиной. Никто этого звания не добивался легко. Я не хочу рассказывать о стыдных его минутах, о том, как он лгал сестре и уверял, что просто ему надоел лагерь и захотелось походить по улицам, и что никаких за ним нет преступлений, и что всё у него хорошо. Я не могу написать эту сцену, я её опускаю. Всё равно будет минута, когда Мише придётся рассказать обо всём. Это будет минута его величайшей слабости, и это будет минута его величайшей силы.

Вове Быку казалось, что все дурные поступки он совершает потому только, что таким образом мстит за несправедливости, которые совершены по отношению к нему.

Мачеха, казалось ему, своих детей любила, а его нет. Отец не защищал сына. Дома Вове было неуютно и плохо. Поэтому, считал Вова, он имеет право завлекать других ребят в азартные игры и жульничать в этих играх, потому что фокус с горошиной был, конечно, жульническим фокусом, которому Вова обучался упорно и долго. Поэтому, казалось ему, он имеет право тех мальчиков, которые проигрались и, значит, попали под его власть, заставлять продавать билеты в кино и добывать для него, Вовы, деньги этими и всякими другими способами.

Ему и в голову не приходило, что, может быть, он сам настроил мачеху против себя, что если бы он был другим, то и она была бы другая, и что даже если она виновата, то совершенно нелепо считать, что за её вину должен отвечать Миша Лотышев или какой-нибудь другой, такой же беззащитный парнишка.

По отношению к нему, Вове Быку, как он считал, была совершена несправедливость. В ответ на это он, Вова Бык, имел право и должен был совершать несправедливости. Иногда ему было жалко мальчишек с испуганными глазами, просящих об отсрочке уплаты долга, трепещущих, когда он грозил, что пойдёт к родителям и сообщит об их мальчишеских преступлениях. Но Вова мужественно подавлял в себе это чувство жалости. Он вспоминал, как несправедлива к нему была мачеха, и снова обретал душевную силу и право издеваться над теми, кто от него зависел.

Он не знал и не предполагал, сколько горьких слёз пролила мачеха оттого, что не сумела найти общего языка с пасынком.

Вову это не касалось. Раз его обидели, значит, он имел право обижать других.

Всё это было так. Но есть в человеке внутренний голос, который начинает порой говорить, и когда он заговорит, то хоть уши затыкай, а всё равно человек слышит. Кажется, Вова точно знал, что он во всём совершенно прав, а голос иной раз возьмёт да и скажет: «Нет, ты неправ».

Это очень мешало жить Вове. Из-за этого у него были тоскливые вечера, когда он посвистывал, поплёвывал и скорее признался бы начальнику детской комнаты милиции в том, что вовлекает ребят в азартные игры, чем признался бы самому себе в том, отчего ему тоскливо.