Ирина Токмакова - И настанет весёлое утро (сборник)

Ивушкин остался один. Он глядел на окно, на отставший уголок пожелтевшей марлюшки. Сейчас марлю трепал ветер в том месте, где откнопилась кнопка. Марлю прикрепили весной – от комаров. А сейчас комаров нету. Ивушкин отогнал эту ненужную мысль. Прислушался. На комоде тикал будильник. Тикал, тикал – у него никогда ни на что другое не хватало фантазии. Гнал время, гнал время, дуралей! А время, наоборот, надо бы остановить, чтоб можно было хорошенько во всём разобраться!

Что значит «списанная»? Ивушкин вспомнил, что про бороны, которые долго валялись у сараев на главной усадьбе колхоза, в Худяках, и которые недавно наконец свезли как металлолом, тоже кто-то говорил «списанные». Списанные – значит, негодные, ненужные, ничьи. Но Луша!!! Луша умница, труженица, добрая, душевная, такая рассудительная, такая, такая… Да, любимая, ну и что? Ивушкин её любил, потому что Луша его друг и прямо так и говорит ему об этом.

Ах нет, пожалуйста, не начинайте сразу же говорить, что это чудо или что так не бывает.

Умела Луша говорить, умела! И только всем было недосуг прислушаться, а может, просто все в это заранее не верили. А уж раз не веришь, так разве услышишь?

Тик-так, тик-так, тик-так!..

Тьфу ты, пропасть!

Ивушкин встал и оделся. С кем посоветоваться? Поговорить с конюхом, дядей Кузей?

Ещё неизвестно, что из этого получится. Единственный друг Валька, который старше на два года и очень умный, укатил к бабушке в Макарьев.

Дождаться маму? А зачем? Это ведь она сказала: «Ты хоть Фильке не говори». «Не говори»… А что «не говори»? Что они уезжают в этот проклятый город, он знает. Что «не говори»? Про Лушу? Куда, куда они собираются её девать?

На дворе что-то брякнуло. Может, Луша, пытаясь урезонить надоедливых мух, задела копытом стену?

Ивушкин поспешил на двор. Дверь скрипнула. Луша скосила на Ивушкина большой лиловый глаз, передёрнула серой в светлых пятнышках шкурой, махнула хвостом, спросила, позабыв поздороваться:

– Сегодня купаемся, Ивушкин? – Потом заметила, что с ним что-то происходит. – Ты что не такой? Что-нибудь случилось?

– Случилось.

– Что?

– Беда, вот что.

– Какая?

Луша спросила спокойно, точно он просто ей сообщил, что к ним залетала бабочка.

– Ну мы же переезжаем в город!

– Почему ты кричишь? Переедем, и всё. Ивушкин мучился ужасно. Он не знал, как сказать, чтобы сразу не огорчить, не обидеть Лушу.

– Луш, но ты ведь лошадь.

– Да ну? – притворно удивилась Луша. – Вот новость-то!

Ивушкин даже и не улыбнулся.

– Лошади в городе не бывают, – сказал он уныло.

– А кто бывает?

– Машины. Легковые и грузовики. УАЗы, МАЗы, КамАЗы.

– Да будет тебе! Таких и слов нет.

– Есть. Это марки машин.

– Ты смотри!

– Луш, ладно тебе, ведь не до шуток.

– Ивушкин, я не понимаю. Ты объясни. Деваться было некуда. Пришлось объяснять.

Луша сразу посерьёзнела, погрустнела.

Два года вместе. Она так привязалась к Ивушкиным. Любила возить Ивана Филипповича в поле, пастись тихонько у обочины, пока он распекал младшего агронома и бригадира. А уж как она любила Ивушкина!

Ивушкин был лёгкий, почти невесомый! Они вместе неслись через луг и влетали в Меру, там, где пологий бережок и маленькая золотистая песчаная отмель. Мера взрывалась брызгами, в каждой капельке отражались сразу и луговые цветы, и солнышко, и прибрежные ракитовые кусты, от этого капельки речной воды делались разноцветными и на душе у обоих становилось весело, легко и разноцветно.

А зимой! Ивушкин насыпал Луше овса, садился рядом на маленькую скамеечку, которая осталась от прежних жильцов (хозяйка, сидя на этой скамеечке, доила корову Ромашку). Ивушкин усаживался на скамеечку, и они с Лушей беседовали…

А что же теперь получается? Вся семья уедет в город, где эти «разы, двазы, мазы», а она останется одна – голодная, холодная, печальная и никем не любимая? Брошенная?

«Так не бывает, – думала Луша. – Разве своих бросают?»

Что-то во всём этом не было похоже на правду, что-то кололось и царапалось в голове, или в душе, или где уж там – неизвестно, где-то внутри. Не вязалось, не верилось. Но Ивушкин объяснил всё складно, и выходило всё так.

Ах, не надо было, не надо было Ивушкину просыпаться и слушать разговор! Тогда бы не получилось столько разных тревог.

Впрочем, тогда не получилось бы и сказки, которую пережили Ивушкин и Луша. А у кого в детстве не бывает сказки, тот вырастает сухим, колючим человеком, и люди о него ушибаются, как о лежащий на дороге камень, и укалываются, как о лист осота.

Забегая вперёд, я вам скажу: Ивушкин вырастет хорошим человеком. Добрым, душевным, понимающим. Может быть, и оттого, что в детстве у него была Луша и с ними обоими случилась сказка.

Потому что дальше было так.

– Ивушкин, ты думаешь, в этом нет никакой ошибки? Они уедут? Тебя возьмут, а меня – нет?

– Ну я же слышал! Ты понимаешь?

– Но они хорошие. Они твои папа и мама. Папа и мама не бывают плохими.

– Луш, я не сказал, что они плохие. Только они не всё понимают. Они – взрослые.

– Значит, я тебя больше никогда не увижу, так, что ли?

Ивушкин не ревел только потому, что рёвой он не был. Внутри у него всё плакало и всхлипывало по-девчачьи. Он молчал, бессмысленно уставившись взглядом в пол. По полу полз муравей, пытаясь утащить соломину в четыре его собственных роста. Куда он её волок? В лес?

В лес…

– Луша, – сказал Ивушкин, – ничего другого не остаётся.

– Что ты говоришь? – дёрнула своими аккуратными серыми ушками Луша.

– Я говорю, – повторил Ивушкин каким-то севшим, с хрипотцой голосом, – что ничего другого не остаётся. Нам надо убежать.

– Как это? Куда?

– Так. Уйдём. В Синий лес, например.

– Ты думаешь, так будет правильно? Правильно – неправильно, для Ивушкина в тот момент это никакого значения не имело. Он не хотел – впрочем, что я! – просто не мог расстаться с Лушей, её надо было срочно, быстро спасти от этого страшного слова «списали». Больше ни одна мысль не помещалась у Ивушкина в голове. А уж правильно ли он поступает и даже как ему здорово за это влетит, он не думал. Не думал он и о том, как мама будет тревожиться, когда, вернувшись, не обнаружит его дома. Забыл, а впрочем, должно быть, никогда толком и не знал, как обмирает мамино сердце, когда она теряет из виду своего ребёнка, как волнуется папа, когда сын бродит неизвестно где. Хотя, может, и меньше, чем мама, потому что чувствует, что сын – мужчина, что просто так, ни с того ни с сего, не пропадёт.

Ивушкин когда-нибудь сообразит, что заставлять волноваться других людей не годится. Он узнает, что это называется эгоизмом. Всё поймёт и постарается так не поступать.

Но это будет потом. А пока что, в тот день, первого августа, когда будильник с электрической батарейкой внутри показывает без четверти двенадцать и тихонечко тикает и тикает, Ивушкин окончательно принимает решение.