Ирина Токмакова - И настанет весёлое утро (сборник)

Но они торопились вперёд и слов его не расслышали.

Они шли и шли прямо и прямо по тропе. Деревья продолжали шептать, шелестеть, что-то вспоминать, что-то друг другу рассказывать.

Вдруг Ивушкин метнулся в сторону.

– Луша, постой! – крикнул он. – Какая необыкновенная, прекрасная бабочка! Погоди!

И он скрылся за кустами. Луша в недоумении остановилась.

А Ивушкин гнался за бабочкой необычайной величины и красоты: она была золотисто-голубая и точно отливала перламутром. Она то вспархивала к вершинам деревьев, то пряталась в густой траве. Ивушкину так хотелось её поймать и рассмотреть хорошенько! Но бабочка никак не давалась. Вот она замерла на нижней ветке дерева, похожего на липу, он подскочил, схватил и осторожно разжал ладони, но в них ничего не оказалось. Он с удивлением посмотрел на свои руки и тут же услышал тоненький смешок. Он огляделся. Никого не было видно, но смешок повторился:

– Хи-хи-хи!

Ивушкину показалось, что смех доносится откуда-то снизу, из-под ног. Так оно и было! Смеялась… трава.

– Что ты смеёшься? – растерянно спросил Ивушкин.

– Смеюсь, потому что ты пытаешься поймать бабочку. А её поймать нельзя.

– Почему?

– Это неуловимая бабочка! Трава вдруг замолчала.

– Ой, как ты странно тикаешь! Ты нездешний? Конечно, нездешний, – ответила она сама себе.

Так вот оно что! Неуловимая! Как же её поймаешь?

А где Луша?

Ивушкин вертел головой и не видел ни тропинки, ни Луши. Он метнулся вправо, потом влево. Тропинки не было.

– Луша-а-а! – позвал он громко. «Слушай-ай-й!» – ответило лесное эхо.

– Ты кого зовёшь? – спросила смешливая трава.

– Лушу.

– Не знаю, – сказала трава.

– Луша-а! – снова закричал Ивушкин.

Кинулся в сторону, вернулся. Прислушался. Кусты ломались, трещали, всхлипывали. Кто-то двигался к нему через кусты. Ивушкин закрыл глаза, а когда открыл, увидел, что перед ним стоит Луша.

– Ивушкин, Ивушкин, куда же ты подевался? Я думала, что ты уж пропал совсем. Какой же ты легкомысленный, Ивушкин!

Луша, потеряв его из виду, растревожилась. И теперь только, найдя Ивушкина невредимым, постепенно успокаивалась. Она подошла к нему, тепло и влажно подышала в ухо.

– Ну, пошли обратно на тропу. Нам же надо дойти до дуплистой ивы. Смотри хорошенько, чтобы нам её не прозевать.

И они пошли, как им показалось, обратно.

Но не тут-то было! Сколько ни искали Ивушкин с Лушей за кустами и кустиками, деревцами и деревьями, тропа не находилась. Не было никаких сомнений: они заблудились.

Луша остановилась и задумалась. А Ивушкину вдруг сделалось тоскливо и одиноко, хотя Луша была тут, рядом с ним. Что же это была за тоска? Даже не то чтобы он осознал, как он виноват перед папой и мамой. Даже не то чтобы он почувствовал, что хочет домой, или что хочет есть, или ещё что-нибудь. Просто как будто оборвались какие-то ниточки, которые его ко всему привычному и своему привязывали, и он оказался один, совершенно один.

Луша почувствовала такое его настроение и потёрлась о его щёку своей щекотной шерстяной щекой.

– Ну, Ивушкин, ладно уж… Не падай духом. Только не падай духом. Сейчас мы отыщем тропинку, и всё ещё образуется.

И всё действительно в конце концов образовалось, но не сразу. Далеко не сразу!

Потому что дальше было так.

Тропинка не находилась. Она каким-то образом совершенно потерялась. У Ивушкина в голове от поисков и кружения по лесу стал образовываться лёгкий туман. Луша бодрилась. Она уговорила Ивушкина сесть верхом и пошла наугад, прямо через лес, раздвигая грудью кусты и подлесок. Шли они, как им казалось, довольно долго. Но как определить точно, если в этой стране ни минут, ни часов нет совсем?

Не темнело, не светало. Высоченные деревья тянулись вверх, к спокойному блёклому небу, были деревья и пониже. Попадались кусты в цвету. Но вот постепенно лес начал редеть, и они вышли на обширную поляну.

На поляне стоял маленький аккуратный, вроде игрушечного кубика, домик с треугольной крышей, с резным крыльцом и квадратными окошками. Стены и крыша были одинаково зелёными, потому что были сплошь выложены мхом. От этого домик выглядел забавным, мягоньким, тёплым, точно меховым.

Перед домом на траве стояли корыта, тазы, деревянные ушаты и шайки. Они были наполнены водой, и в них что-то мокло. Чуть поодаль горел небольшой костёр, и над костром в стиральном баке что-то кипело.

– Куда-то мы пришли, Ивушкин. Попробуем здесь спросить, как искать нашу тропинку.

– Попробуем. Но только у кого же мы спросим? Тут что-то никого не видно.

– А ты покричи.

– Мне вроде боязно, Луш.

– Ивушкин, ну с чего это ты стал такой робкий?

– Но ведь мы с тобой, Луш, не у себя в Высокове. Мало ли что тут может случиться. Вдруг выскочит какой-нибудь опасный зверь.

– Всё равно спрашивать надо. Иначе мы до конца жизни сестру Летницу не отыщем, – решительно заявила Луша. Она собралась с духом и крикнула: – Эй, есть тут кто-нибудь? – И копнула землю копытом.

Никто не откликнулся.

– Хозяйка! – позвал Ивушкин так, как обычно звали у калитки маму вышедшие из леса и сбившиеся с пути туристы.

Но и ему никто не ответил.

Кипевший на костре бак выпустил струйку пара. Вдруг послышались шаги, шорох веток, чей-то вздох, и на поляну вышел енот. Он нёс на плечах коромысло. На коромысле висели два ведра. В вёдрах было что-то белое. Видимо, он вернулся с речки или ручья, прополоскав там это белое, отстиранное. Простыни не простыни, чехлы не чехлы, неизвестно что, в общем, какое-то, по-видимому, бельё. Он тяжело опустил вёдра на траву, поднял с земли верёвку, скатанную в клубок, стал её натягивать между двумя толстенными стволами. При этом он без конца вздыхал и бормотал про себя:

– Ох, сколько же у меня работы! Сколько работы! Бедный Нотя, бедный старый Нотя… Стирке никогда не будет конца, никогда не будет конца…

Он стал развешивать стирку на верёвке, зажимая прищепками, чтобы не унёс ветер. Белое в вёдрах не было простынями, потому что было не простынной, а неизвестно какой самой разнообразной формы: в виде рыбы, в виде двугорбого верблюда, в виде черепахи, даже в виде слона…

Развесив всё, енот ещё раз тяжело вздохнул и направился к баку. При его приближении крышка сама поднялась, и он стал мешать кипящее бельё чисто обструганной палочкой.

Потом он отошёл от бака и стал тыкать той же палочкой в тазы и ушаты, в которых что-то мокло.

– Ну как можно, как можно так неаккуратно обращаться со словами, – бормотал он. – Ведь грязи-то, грязи-то – не оберёшься! Хоть бы кто-нибудь помнил, кто-нибудь бы жалел старого Нотю!