Герман Балуев - ХРОНИКЕР

Пока Федя лез к водопаду, окончательно рассвело. Четкой щелью обозначилась внизу прорезь каньона, сквозь которую были видны белые заструги на льду озера. Свитый из ледяных мускулов, медвежий горб водопада на свету стал бледно-зеленым. В его нежное ледяное горло с ревом валилась вода. А выше шел благодатный спокойный плес, с песчаными бережками, с песчаными же небольшими обрывчиками, от края которых в гору поднимался буреломный смешанный лес. Выше ложем реки было мохнатое неглубокое ущелье, поднимающееся к леднику. Над ущельем отвесно стоял каменный морщинистый плащ, из-за верха которого высовывался божественно алый конус плывущей в чистом небе вершины.

По прикрытому снежком песчаному берегу Федя двинулся дальше. Слева несся прозрачный плес. Метров через сто путь преградил тальниковый куст. Он сполз с обрыва вместе с песчаной осыпью и опрокинулся густым пуком как бы выстреленных из единого корня лозин. Их гибкие усы вмерзли в песок и в прибрежный лед. Лозины были туго выгнуты вверх и пахли горечью. На их медные горбы налип снежок.

«Коварное место! — отметил Федя. — Мышевед определенно бы здесь завозился!» Не разгадав в нем живую пружину, полез бы как попало через этот выгнувший свою спину кустище и тотчас же оказался бы сброшенным в реку. С удовольствием осознавая свою опытность, Федя мысленно показал мышеведу, как надо в данном случае поступать. В воображении своем он снял рюкзак, перекинул его через куст, а затем лег на живот и сам переполз, как бы даже ощутив под грудью забеспокоившиеся лозины. Мысленно преодолев куст и как бы уже и забыв о нем, Федор Алексеевич совершенно машинально, как-то бездумно поставил левую ногу на дрогнувшую сетку лозин, а правой широко шагнул через куст. В тот же миг ногу, на которую он опирался, вырвало из-под него и подбросило, и, вскинув руки, Федор Алексеевич стал опрокидываться. Мышечная энергия мгновенно проснулась, и, вывернувшись, как кошка, он упал ладонями в воду и крепко уперся в галечное дно.

В первое мгновение ему стало смешно. Искупаться среди зимы! Рядом с домом! В своей же речке! Это, действительно, надо уметь! У мышеведа Володи и то, поди, такого конфуза в биографии нет. Федя посмотрел сквозь воду на свои голые руки, а потом — вдоль плеса. Подхваченные быстрой водой рукавицы неслись к зеву водопада. Феде стало досадно. Ну что же делать, бывает и на старуху проруха, надо возвращаться домой!

Федя повернул голову влево и посмотрел — что там с ногой? Нога как-то дико застряла в самой гуще куста. Лодыжка была больно схвачена переплетением впившихся в нее стальных лозин. Колено было вжато в мерзлый песок. А в подколенье давил толстый сук.

Федя дернул ногу. Куст даже не откликнулся. Только висящая длинной свободной иглой лозина заходила над водой охотно и гибко.

Федя повернул голову вправо и, вдавив подбородок в заиндевелый воротник полушубка, посмотрел, что держит правую ногу. Он увидел гранитную плоскость, по которой и съехал, обнажив ее, сволочной куст. Гранит рассекала трещина, похожая на задранный кошачий хвост. В расширение вверху, видимо, и залетела стопа. Затем она соскользнула по трещине вниз и теперь была зажата щербатыми гранитными створками.

Мороз медленно прошел по спине Федора. Так значит, вот он какого цвета, конец?

С раскинутыми и вздернутыми выше головы ногами, он был распят. Вся тяжесть тела, одежды и груза навалилась на руки. Обвитые мускулами, они держали пока. И в это «пока», если он хотел жить, Федор должен был уложиться.

«Думай, думай!» — всполошил он себя. Но думать как-то не хотелось. Напротив, стало заволакивать успокаивающее — что на зиму он своих обеспечил: муки два мешка, сахару мешок, картошки четыре мешка, масла ящик, кофе в зернах на сто двадцать рублей, батареек для приемника «ВЭФ» восемнадцать штук, еще что? Ведь катер с верхом был!.. Ах, ну да — еще коробки картонные, легкие: чай, макароны разные, приправы, ящик пряников. «Что это я?» — испугался Федор. Суетливо подобравшись, он рванул левую ногу и вслед за ней сразу же — правую. Рассердился на себя за то, что этим не в полную силу дерганьем как бы делает кому-то одолжение, само его тело вдруг страшно рванулось, подбросив себя над водой.

Он вновь упал руками на гальку, обрызгав лицо и грудь. Нелепый рывок лишь ухудшил его положение. На левое подколенье, будто рассерженный, теперь уже без малейшей слабины, жестко давил сук. А правая нога оказалась словно в изуверски выворачиваемых тисках. Она теперь торчала из щели так, что не давала лечь на песок. Кость работала на излом, и от боли хотелось взвиться. Спальный мешок вспрыгнул на голову и мягкой трубой свисал с обеих сторон. Печка съехала и железным краем давила на затылок.

«Дела!» — тревожно подумал Федя, как будто речь шла о ком-то другом. Прозрачная вода неслась перед глазами, весело искажая разноцветные камушки, которыми было выстлано дно реки. Плес безмятежно отражал небо и летел, как чисто промытое стекло, И от усыпляющего солнечного теплого блеска, от убаюкивающего негромкого плеска и вековечного стука передвигаемых водой камней Федя стал впадать в сонное оцепенение. Ему представилось, что все уже позади, он вернулся домой и, бросив на крыльце дурацкую печку, раздевшись, идет в шерстяных неслышных носках сквозь полутьму дома. И вот, живое, надышанное тепло спальни, раскиданный на подушке ворох рыжих волос. Зина еще спит, раскрыв пухлые губы, изумленно подняв белые перышки бровей. Спит его неумеха и отрада, разметав полные мягкие руки, выпростав из-под одеяла маленькие, широко раскиданные ступни. Федя обмяк, руки его подогнулись, и он вдруг увидел, что вода летит немо у самых глаз. Мысли его протрезвели. Завезти бог знает куда, в горы, в безлюдье наивную, преданную, бездумно верящую тебе девочку. Завезти и бросить одну, с ребенком... «Не имеешь права!» — сказал он себе.

Он сосредоточился для рывка и, как показалось ему, рванулся, но вода продолжала все так же играть возле глаз, ибо на оклик «Не имеешь права!» тело Федора отозвалось лишь тем, что он согласно качнул головой. Он вдруг понял, что его гибель не такая уж и трагедия для Зины. Сошлась с ним — вот и любит его, усвоила его привычки: посапывает так же вдумчиво и деловито, как он. А не станет его — усвоит привычку, скажем, пошло хохотать, выпивать, подмигивать, как подвернувшийся ей какой-нибудь другой Федя. И его она тоже будет искренне и деловито любить...

Ужас одиночества — не именно его, а общечеловеческого одиночества — потряс вдруг Федора. Как ни лепись друг к другу, как ни обманывай себя общими заботами и общей постелью, а пришла смерть, и ты — один. И теперь всегда будешь один... Федор вспомнил, что жив, и посмотрел на свое отражение. Но вместо лица увидел глядящую на него из воды красную маску.