Лилли Промет - Девушка в черном

Опять-таки Клавка шагнула прямо в кастрюлю с горячим киселем, которую Мамаша-Египет вынесла остудить на крыльцо, и Клавка кричала полдня, правда, больше от злости, чем от боли.

Но тут же в доме снова наступил мир. Клавка сама пришла дать Хельви денег в долг, а Мамаша-Египет врачевала обожженную Клавкину ногу и вымыла ей пол.

Под окном Паулы цвели ноготки, но девушка не догадывалась полить их. Она безрадостно делала мережку на сорочке и прислушивалась к свисту Танела, удаляющегося в вечер.

Хельви, уходя, остановилась у двери, держалась за дверную ручку и говорила с сочувствием:

— Брось ты это кружево. Танелу твои старания до лампочки. Человек ведь не животное, которое надо одомашнивать.

Паула наклонилась над работой и слушала хмуро.

— Ты это потому говоришь, что сама несчастна! — И Паула провела рукой по глазам.

— Я не несчастна! — воскликнула Хельви. — У меня ведь дети и…

— И муж пьяница! — выпалила Паула.

От жестоких слов Паулы Хельви онемела, затем сказала тихо:

— Артур хороший. Правда, иногда он не знает меры.

И в глазах Хельви появилось большое огорчение.

Паула сделала бы что угодно, лишь бы то, что она сказала Хельви, осталось не сказанным. Хельви очень раздалась, и ходить ей стало трудно, но лицо ее было все таким же длинным и худым, как у лошади с грустными глазами. На этот раз она надеялась родить дочь и уже купила розовое одеяльце. А Паула еще держала в секрете распашоночки и слюнявчики, которые она сшила для дочери Хельви.

Этим же вечером Танел в своей шапочке лежал на постели Саале, положив ноги на спинку кровати. А Саале сидела свернувшись, подобрав под себя ноги и держа во рту прядь волос.

— Моя мама никогда не ругалась, если я получала в школе двойку, — говорила Саале. — Скажи, а ты был хорошим учеником?

— На второй год ни разу не остался, — ответил Танел,

— Что тебе нравилось в школе больше всего?

— Перемены.

Саале рассмеялась.

Танел приподнялся и потянулся к девушке, но Саале, вскрикнув, неловко соскочила с кровати, потеряла равновесие и столкнула с комода свой стеклянный шарик.

Совершенно невероятно, как вещь из такого толстого стекла могла разлететься на кусочки. Саале опустилась на пол, подняла декорацию эдемского сада и изумленно держала ее кончиками пальцев. Она словно не верила своим глазам.

Танел опустился рядом, смотрел через плечо девушки на эдемский сад, затем взял его в свои руки и стал изучать.

— Он раскрашен, — сказал Танел деловито.

Танел повертел его со всех сторон и сокрушенно покачал головой, что это теперь разбито.

Но Саале все еще не могла взять в толк, как вещь из такого толстого стекла может разбиться. Она хотя и знала, что мир, светившийся сквозь стекло, — сделанный, символический, все же была потрясена; оказалось, это всего лишь жалкая раскрашенная картинка, обман.

И Саале смотрела на Танела ничего не понимающим взглядом.

Но гибель запаянного в стекло призрачного мира была ничто по сравнению с настоящим несчастьем, потрясшим всю деревню.

Мартти разбился на мотоцикле.

Если бы еще его взяло море… а такая смерть казалась просто глупой. Он не был пьян — его выбросило на крутом повороте, головой прямо на камни, и смерть наступила мгновенно. Его нашли у дороги только утром. Мать еще раньше заметила, что парень не ночевал дома, но думала, что он остался у своей девушки Анне, и не особенно беспокоилась.

Парни двигались по деревне, как в тяжелом сне. Они еще не могли поверить, что Мартти уже больше нет среди них. Сжав зубы, стояли они в комнате у гроба, а Танел плакал, закрыв лицо шапкой.

Голова Мартти была завязана, но лицо осталось целым. Это было красивое и спокойное лицо спящего молодого человека. Только из-под повязки па виске виднелся черный след кровоподтека.

Со свалявшимися седыми волосами, глазами сухими и обезумевшими, его мать ходила взад-вперед по комнате, словно пыталась утомить свою боль. Сказать ей никто ничего не мог — словами горю не поможешь.

Удивительно тихим утром хоронили Мартти.

Море было ленивое, и берег пустой. Только коровы с хрустом жевали траву между гладко отполированными прибоем камнями и цветущими кустами шиповника. И в покое летнего утра звучали глухие удары церковного колокола.

Мать Мартти хотела похоронить своего единственного сына красиво. Так она говорила людям. И вот двадцатилетний Мартти впервые попал в церковь, будучи покойником. Деревня изумилась. Но, в конце концов, это было право матери Мартти, а самому ему теперь вое равно.

Наконец, дело вовсе не в церкви и не в вере или неверии людей. Нет, вокруг этого вопроса не разгорелось никаких страстей: траур был слишком глубоким и серьезным.

Некоторое время назад, когда бывший директор рыбокомбината, произнося речь о рыбе, умер прямо на трибуне, долго обсуждали и согласовывали, на каком уровне организовать похороны. Хоронили его с таким количеством торжественных речей и так церемонно, что для траура не осталось места.

Народ в церкви набился битком.

На черных носилках стоял белый гроб — деревянный бушлат Мартти.

Воздуха не хватало. Было душно от горящих свечей и запаха цветов. Красавица Анне сидела на скамье, опустив лоб на пюпитр для молитвенника, и ни разу не подняла лица. У Саары тряслась голова, но она не плакала. Она оделась в то самое черное кружевное платье, в котором танцевала с Мартти на празднике. Саара стояла здесь, но никого не видела, ничего не слышала: она отсутствовала. Кто может сказать, где все ее родственники? Где развеян пепел большого семейства Гольдманов? Кто может указать, у подножья какого памятника, в каком концлагере положить им цветы или зажечь свечу?

Танел держал руку на плече Саале: они стояли в проходе, между скамьями. Все внимательно слушали, что говорил пастор. Его вызвали специально для этого случая — произнести проповедь. Хотя в деревне и имелась церковь с удивительно красивым петушком, но что делать и таком храме пастырю духовному, если отсутствует приход.

Пастор был среднего возраста, хорошо выбрит и обладал мягким глубоким голосом. Порой он цитировал писателей, которых жители побережья никогда не читали, как, например, Сомерсета Моэма. Но в большинстве случаев он ссылался на кораблекрушения, штормы и даже новейшую технику лова, и все его примеры и сравнения были всем хорошо понятны.

В конце он говорил о смерти. Но эта часть проповеди шла на допотопном языке.

— …Ангел смерти ждет указаний господа, который на земле живущих детей смертных велит скосить и домой отнести. Приказ дан сверху, коса сделала свое дело, и дитя человеческое вернулось обратно, в прах обратилось…

Единственная, кто плакал, была мать Мартти.