Лилли Промет - Девушка в черном

Лилли Промет родилась в 1922 году в семье художника. Будущая писательница и сама предполагала стать художницей. Она училась в Таллиннском художественном училище. В 1940 году в Эстонии была восстановлена Советская власть. Лилли вступила в комсомол. Когда началась Великая Отечественная война, Л. Промет эвакуировалась в Татарию, но уже в 1942 году ее направляют в осажденный Ленинград работать диктором на радио. С первыми отрядами советских войск, освобождавшими Эстонию, Лилли вернулась на родину. В послевоенные годы она работала в газете. В 50-х годах вышли первые рассказы Л. Промет. На русский язык переведены роман «Деревня без мужчин», а также сборник рассказов и повестей «Акварели одного лета». Рассказы и миниатюры Л. Промет печатались на страницах центральных журналов.

Л. Промет интересует широкий диапазон жизни — люди искусства и рыбаки, жизнь города и жизнь деревни, мир детей.

Облака рассерженно вздыбились, а земля лежала плешива и бездумна. Только камни да кусты можжевельника. Можжевельник, камни и овцы. Овцы в отарах и поодиночке.

По этой пустынной равнине шла девушка, одетая во все траурно-черное — платье, чулки, полупальто и шерстяную шаль с длинной бахромой. Только потертый чемодан у нее в руке казался светлым.

Навстречу путнице несся холодный голос моря, но самого моря еще не было видно.

Она шла, уставившись глазами в тропинку, ни разу не подняв головы и не проявляя ни малейшего интереса к тому, что ее окружало.

Правда, земля была еще серой и день был серым, однако же по всему чувствовалось зарождение весны.

Мимо проехала на велосипеде какая-то женщина, местная жительница в пестром переднике, и до тех пор оглядывалась, с интересом изучая незнакомку, пока велосипед не начал выписывать зигзаги.

Голодно кричали чайки.

Впереди показался резко-синий залив, почти у самого берега виднелись пирамиды мережных шестов, ржавые пустые бочки из-под горючего и забытые с зимы сани, напоминавшие скелет.

Далеко, на отшибе одиноко стоял рыбацкий дом с примыкающим к жилой части сараем, где громко, изо всех сил кудахтала курица. Перед дверью разрослась приземистая яблоня, на серой траве сидела кошка, а на пороге стояла пожилая женщина. Держа ладонь козырьком над глазами, она всматривалась в фигуру, приближающуюся через заросшее можжевельником пастбище. Женщина взяла кошку на руки и приветливо посмотрела на девушку. А та, по-прежнему не поднимая от земли глаз, сказала коротко и едва слышно:

— Тэрэ [1] Тэрэ — эстонское приветствие. Ка́ди.

Вещи в доме — кровать, стол и другой нехитрый скарб — были деревянные, сработанные основательно. Они делали жилище серьезным и пустоватым, только кресло-качалка посредине комнаты выглядело не таким строгим.

Пройдя через эту комнату, Кади ввела гостью в другую, поменьше, и сказала:

— Вот тебе жилье, Саале.

Здесь помещались только деревянная кровать с высокими спинками, комод, стол и стул. На стене висели фотографии в рамках — семейные снимки и отдельные портреты.

Кади на всякий случай обмахнула краем фартука комод и сиденье стула и улыбнулась.

— Никакой роскоши предложить не могу. Сама видишь.

Гостья поставила чемодан на пол и высвободила голову из шали. Теперь один конец шали висел у нее на плече, а другой волочился по полу.

— Господь учит нас думать о вещах небесных, а не о земных, — ответила девушка тихо и приглушенно, словно говорила сама с собой.

Она была очень бледна. Может, это только казалось из-за темных волос. Может быть. И странно, она еще ни разу не подняла глаз.

Саале села на край постели. В окно, кроме моря, ничего не было видно. Но именно это ей больше всего нравилось: впереди море, а позади дома поросшая можжевельником пустошь.

Край мира, конец света, о котором мечтала Саале и куда сбежала от людей. Покой одиночества казался ей благодатной нильской водой, пролитой на нивы.

Когда Кади позвала ее к столу, на дворе смеркалось, но облака все еще по-прежнему рассерженно дыбились, не меняя своей формы.

Угощая гостью, Кади пододвинула к ней миску с картошкой, в другой была соленая салака. Еда не шла Саале в горло. Теплая комната разбудила в ней далекие воспоминания. Она взяла лишь картофелину и кусок хлеба, запивала еду маленькими глотками молока, до салаки же вовсе не дотронулась. Молоко имело привкус, но зато оказалось холодным.

Кади то и дело суетливо вставала из-за стола: налила кошке молока и зазвала ее со двора в комнату, сама быстро жевала и с надкусанной картофелиной в руке выбежала загнать домой овцу.

— Утю-утю! — звала Кади звонким голосом. — Утю-утю!

Она проворно вернулась с овцой, громко разговаривая.

Потом засветила лампу — было уже довольно темно.

— У всех в домах электричество. Мне тоже столб поставили еще в прошлом году, да провода все нет, — объясняла она весело, без тени обиды.

Саале не отвечала. День утомил ее, слишком долгий день.

Она сняла туфли и легла на постель. Пятки черных чулок протерлись, на обеих было по маленькой белой дырке.

Хорошо, что Кади не стала ее расспрашивать. Саале не смогла бы ничего добавить к тому, что раньше сообщила в письме.

Все же Кади хотела знать:

— Ты серьезно хочешь тут остаться?

И Саале ответила, что хочет; тогда Кади спросила еще, сколько ей лет, и Саале сказала, что семнадцать.

— Что же ты собираешься тут делать?

— Я не знаю, — ответила Саале.

…На следующий день утром она проснулась поздно.

Вздыбившихся облаков больше не было: они расплылись в однообразное серое небо, и комнату заполнил шум моря. Но Саале разбудил не голос моря, а его своеобразный запах. Она лежала, и у нее не было ни малейшего желания ни вставать, ни даже шевелиться. И не хотелось думать, что будет дальше. Ей и так было неплохо. Она могла бы сравнить себя с ослабевшим в пустыне путником, перед которым вдруг открылся оазис.

Этим оазисом казался ей теперь одинокий дом Кади у самого моря.

Чемодан стоял все на том же месте, посреди комнаты, где его поставила Саале, войдя сюда, и девушке стоило лишь протянуть руку, чтобы придвинуть его к себе. Она сунула руку под сложенную одежду на дно чемодана и сразу же нашла то, что искала.