Вадим Фролов - Невероятно насыщенная жизнь

…И вот лейтенант помог отвезти мальчишке его… маму в этот жуткий двор, где людей складывали, как дрова, а потом, если были машины, отвозили на кладбище…

Узнав, что у мальчишки больше никого не осталось — отец его погиб на фронте, сестренка тоже умерла, — он, лейтенант, уже больше не отпустил от себя мальчишку. Он его накормил тем, что у него было, а у самого-то было совсем немного, и забрал с собой на фронт. Ему, конечно, здорово попало от начальства, но мальчишку все-таки оставили на артиллерийской батарее, которой командовал лейтенант, и мальчишка стал сыном полка. Это был мой папа — Гриша Басов, Гриша Гвоздик — так его называли на батарее: уж очень он был тоненький. И больше они уже с лейтенантом не расставались почти до самого конца войны, когда во время боев уже совсем недалеко от Берлина комбата убили (так все считали тогда), а моего папу ранили.

Вот о чем они вчера вспоминали. И все это было очень тяжело слушать, но не слушать было нельзя. Надо было слушать!

А потом они вспоминали разные боевые эпизоды — их была целая уйма. И много было смешного. Я смеялась со всеми, а про себя удивлялась: вот, они еще могут шутить и смеяться, и даже разыгрывать друг друга. Я-то удивлялась, но все-таки думала, что, наверно, без этого нельзя. Если не шутить и не смеяться, так совсем жутко станет. Я по себе знаю, когда у меня случается что-нибудь ужасно плохое, такое, что даже жить иногда не хочется, — посмеешься над чем-нибудь, а может, и над собой, и сразу становится легче. Папа тоже часто любил говорить, что чувство юмора — великая вещь, и его лично чувство юмора спасало в очень тяжелых случаях жизни. И, как всегда, он говорит, что не любит цитировать, а сам опять цитирует. Я не очень понимаю цитату, но она мне почему-то нравится, и я ее даже переписала в свою тетрадку:

«Чувство правды и чувство юмора должны покидать человека последними. Пока они присутствуют, человек еще жив, что бы с ним ни случилось.

Первое помогает осознать себя реально в этом мире, а второе — отнестись к этому своему реальному положению оптимистически».

Я не совсем понимала, что такое «реально» и что такое «оптимистически», но папа мне объяснил. Реально — это значит, не как тебе кажется, а как есть на самом деле, а оптимистически — это значит, когда ты веришь, что все будет хорошо и правильно.

Мне это нравится, и я стараюсь развивать в себе и чувство правды, и чувство юмора. У меня это, конечно, не всегда получается, как говорит Г. А., «главное — понимать, чего ты хочешь, а кто хочет, тот добьется». Вот я, кажется, тоже начинаю цитировать Г. А.! А, что ж, если это правильно?

Вчера они немножко выпивали, а потом ели мой торт и все время вспоминали и кричали: «А помнишь? А помните?» И смеялись, а иногда становились грустными и молчали, вздыхая, и покачивали головами. И мы тоже смеялись и тоже молчали и вздыхали. Потом они опять начинали вспоминать, и мы все слушали, и даже бабушка не пыталась вспоминать случаи из своей жизни, а их у нее вагон и маленькая тележка по всякому поводу и без повода. Она только иногда говорила: «А вот, помню…» — но, как только все начинали на нее смотреть, она махала рукой — нет, мол, что вы, я в другой раз.

А мама сидела молча, иногда доставала платочек и, отворачиваясь, вытирала потихоньку глаза, а когда полковник рассказывал что-нибудь героическое про папу, она гордо посматривала на нас с Витькой — смотрите, какой папа у вас был молодец. И вот что интересно — кое-что из того, что они вспоминали, я уже знала раньше, но как-то относилась к этому довольно спокойно. «Так ведь это когда было, и потом, ведь очень многие воевали, не один мой папа, да и как он там очень уж воевал, ведь он был совсем мальчишкой», — так я примерно думала. А вот сейчас, когда услышала от другого человека, увидела этого другого человека и сразу поняла, что это очень хороший человек, и стала смотреть на папу совсем по-другому, и мне даже стало стыдно, что я в душе над ним иногда посмеивалась. И потом я еще думала, что папа гордый и скромный — он ведь почти не рассказывал о себе. О других и о Василии Андреевиче любил рассказывать, особенно в День Советской Армии, а о себе не любил. А оказывается, он тоже кое-что сделал, и хоть у него всего только медали, и то только одна «За отвагу», остальные все или «За оборону» или «За взятие», а все-таки он здорово воевал. И именно потому, что он был совсем мальчишкой, ну, немного старше, чем я сейчас (это-то и удивительно), — ему было гораздо труднее, чем взрослым, но он воевал, как многие взрослые, и даже лучше некоторых.

И не только ему спасали жизнь, но и он один раз спас жизнь своему комбату….

Вот о чем они говорили вчера.

«Но зачем же все-таки полковнику самовар?» — подумала я и повернулась на другой бок. Но поспать мне не удалось — в комнату зашел папа.

— Вставай, соня, — сказал папа, и пощекотал меня за ухом. — Витьку не будем будить, пусть поспит — он вчера совсем замучился. Бабушка тоже устала и, по-моему, переволновалась. Пусть спит. Мне надо часа на три в институт, а мама уже ушла на работу. А вы с полковником быстренько позавтракайте и идите погулять. Он просит тебя показать ему город. Ясна установка? — спросил он голосом полковника.

— Ясна! — заорала я шепотом.

— И совсем я не замучился, — хриплым голосом сказал вдруг Витька, — а Ленинград я лучше ее знаю. И потом, как она с таким фонарем пойдет?

— В самом деле, — сказала бабушка, — нельзя с таким глазом идти рядом с офицером — это будет его компрометировать. Вите действительно надо отдохнуть — он еще маленький и не привык ложиться так поздно. И потом, вы же не станете отрицать, милый Гриша, что я значительно лучше ребятишек знаю Петроград. Итак, с полковником, — сказала бабушка в нос, — иду я. Это решено. Гриша, выйдите, мне надо одеться.

— Дудки! — заорала я, теряя чувство юмора. — Он со мной хочет! Он меня попросил!

Я вылетела из кровати, напялила халатик и помчалась в ванную. Ванная была закрыта, и там фыркал и рычал морж.

— Ух, хорошо, эх, отлично, и-их, здорово, — рычал морж и плескался так, будто он хотел переплыть Северный Ледовитый океан.

— Василий Андреевич! Дядя Вася! — закричала я.

— А? Что? Кого? — кричал дядя Вася из ванной. — Не слышу!

— Подождите! Не плескайтесь! Не плещитесь минуточку.

— А? Что? Кого?

— Это я, Маша!

— Кого? Что?

И в это время, конечно же, к дверям ванной подскочил в одних трусиках Витька, а за ним выкатилась и бабушка, и все начали кричать и перебивать друг друга, а папа стоял в передней и хохотал как сумасшедший.

— Ой, — говорил он сквозь смех, — ой, не могу, Василий Андреевич, вы не вылезайте, они вас на части разорвут, ой, ах, не могу… Ха-ха-ха!

Я сориентировалась довольно быстро. Пока Витька с бабушкой перекрикивали друг друга, я помчалась на кухню, скоренько вымылась, помчалась в комнату, скоренько оделась, причесалась, перевязала бинтиком глаз, помчалась опять в кухню, выпила бутылку кефира и съела булочку, и, когда полковник вышел из ванной, я сидела и с чинным видом ждала его уже совсем готовая, а Витька с бабушкой все еще ссорились, кому первому идти в ванную, и папа их уговаривал не ссориться, а сам хохотал.