Лидия Чарская - Сибирочка (сборник)

– Полюбить тебя! – вскричала она, и вдруг рыдания ее разом смолкли. – Да я люблю тебя давно, Леночка, после папы тебя только одну и люблю… Ты одна меня не обижала, бедного, жалкого урода!.. Ведь и злая-то я оттого только, что я урод, Леночка… Другие дети здоровые, сильные, красивые, кому я такая нужна!.. А тебя я давно люблю… Только сама не знала… не верила… а сегодня, как увидела, что ты за меня наказана была и меня не выдала, так у меня сердце забилось, забилось… И завтра же непременно решила повиниться перед классом и Японкой. И маме скажу, и Баварии – всем, всем! Только ты люби меня, Лена, милая, люби меня, злую, гадкую уродку!

Я взглянула в ее жалкое худенькое личико, распухшее от слез, в ее измученные глаза, взглянула на ее горбатую фигурку со впалой грудью и вдавленными плечами – и вдруг сильная, болезненно-жгучая жалость к ней наполнила все мое существо.

– Я буду любить тебя, милая Жюли! – произнесла я чуть слышно.

Она бросилась ко мне, обняла меня, покрыла горячими поцелуями мое лицо, руки, тихо лепеча мне на ушко:

– Теперь я счастлива! В первый раз в жизни совсем счастлива… веришь ли, Леночка…

– «Поезд № 2, держа путь от станции Ю-во по Рыбинской железной дороге, потерпел крушение на сто первой версте от Петербурга. Первые три вагона и паровоз разбиты вдребезги. Поездная прислуга и пассажиры выкинуты на полотно. Есть убитые и раненые. Потери еще не выяснены. Пострадавших подобрал встречный поезд и привез в Петербург…»

Я сидела за утренним чаем в то время, как тетя Нелли, нарядная и красивая, по своему обыкновению, в своем розовом капоте, читала эту выдержку из сегодняшней газеты Матильде Францевне, разливавшей чай.

Трах! Дзинь! Дзинь! Дзинь! И чашка с горячим чаем выскользнула из моих дрожащих рук и со звоном упала на пол.

Поезд № 2, рыбинский поезд, на котором приехала я и на котором служил мой взрослый друг Никифор Матвеевич! О, какой ужас! Какой ужас!..

Я вскочила не помня себя, вся залитая горячим чаем, с обваренными руками, и, трясясь, говорила, вне себя от ужаса:

– Тетя Нелли! Это он! Он погиб, непременно погиб!

– Кто он? Что с тобою? И как ты смела разбить чашку… Ужасная разиня! – рассердилась на меня тетя. – Кто погиб? Говори же толком.

– Нюрин папа погиб… Это его поезд сошел с рельсов… Никифор Матвеевич… Ах, пустите меня к ним, пустите, ради Бога!

И сама не помня себя и не понимая, что делается со мною, я бросилась к двери со всех ног.

Сильная рука удержала меня за плечо.

– Но ты с ума сошла, глупая девчонка! – услышала я за собою резкий голос тети и, обернувшись, увидела перед собой ее сердитое лицо. – Куда ты бежишь? Что тебе надо?

– Ах, пустите меня к ним! Пустите, ради Бога, – рыдала я, отбиваясь от державших меня рук. – Ради Бога, пустите к ним!.. Он ранен, убит!.. Я хочу быть около Нюрочки… Я хочу помочь ей ухаживать за ее больным папой. Он был так добр ко мне, когда я ехала сюда после смерти мамы! Пустите меня теперь к нему… к Нюре… Прошу вас! Умоляю!

– Перестань дурачиться! – прикрикнула на меня тетя Нелли. – Сейчас же приведи себя в порядок, перемени фартук – этот весь залит чаем – и ступай в гимназию!

Я схватилась за голову… В первый раз в жизни я почувствовала прилив страшной злобы. Я ожесточилась разом, как затравленный зверек. Мне казалось таким жестоким не пустить меня к ним. Все мое сердце обливалось кровью при одной мысли о том, что у моих друзей горе и что я не могу быть с ними!

– Ну, хорошо же! – прошептала я, до боли стискивая руки, так что пальцы мои захрустели. – Вы не хотите отпустить меня – и не надо!

И, закрыв лицо руками, я выбежала из столовой.

Пока Дуняша переодевала меня, мысли мои так и работали в голове, так и кружились.

Что делать? Как поступить? Как повидать Нюру и моего бедного взрослого друга, ее отца? Если написать ей – письмо идет долго, и Бог знает когда я получу ответ. Через сутки только! А что может случиться за целые сутки!.. Боже мой, Боже мой!..

Дождаться, когда дядя вернется со службы, и упросить его свести меня к моим друзьям! Но ведь дядя иногда прямо со службы отправляется в клуб обедать и Бог знает как поздно возвращается в таких случаях домой, заигрываясь в свои любимые шахматы до первого часа.

Нет, и это не идет. Надо другое…

И вдруг… неожиданная мысль разом как бы осветила мою голову.

Я убегу! Да-да! Я убегу сегодня из гимназии. Но для этого придется сделать какую-нибудь шалость или выкинуть какую-нибудь проделку, за которую бы меня наказали, оставив в гимназии на неурочное время. А когда все разойдутся, я отбуду срок наказания и, вместо того чтобы идти домой, отправлюсь к Нюре. Наверно, Бавария не придет за мною, а если придет, то не найдет меня уже больше. Я буду – тю-тю! – уже в дороге…

И вдруг вся моя выдумка показалась мне такой простой и легковыполнимой, что я просияла.

Всю дорогу от дома до гимназии я все соображала, как и чем бы лучше заслужить наказание. Первый урок был французский, но француженку, веселую, добрую и ласковую девушку, мы никогда не решились бы огорчить. Второй урок – Яковлев. Но что бы я ни сделала на этом уроке, добрый Василий Васильевич все спустит мне с рук, так как в памяти его надолго остался мой благородный, по его мнению, поступок, когда я, единственная из всего класса, блестяще ответила «Демьянову уху», в то время как другие… Но не стоит, однако, вспоминать старое… Третий урок – батюшки. Батюшка считался у нас самым взыскательным изо всех учителей, и каждый промах на его уроке наказывался особенно строго… Конечно, грешно будет с моей стороны перевирать священную историю, но что же делать, если иначе мне не заслужить наказания и не попасть к моим друзьям!

Я так глубоко задумалась над решением этого вопроса, что не заметила, как мы подошли к знакомым дверям.

– Ну, будьте умными хоть сегодня! – проговорила Матильда Францевна. Она ежедневно говорила одну и ту же фразу, когда при помощи гимназического сторожа Иваныча мы с Жюли снимали бурнусы и калоши.

Потом Бавария и ее клетчатая накидка и клетчатый бант на шляпе исчезли за дверью, а мы с Жюли, крепко обнявшись (мы никогда не ходили теперь иначе), побежали в класс.

– Что ты такая бледная, Леночка? – заботливо осведомилась у меня Жюли.

– Бледная? Разве? – принимая самый беспечный вид, произнесла я.

– Ну да, я понимаю тебя, – продолжала моя двоюродная сестрица, – тебе жаль бедного Никифора Матвеевича и Нюру, да?

– Да, – отвечала я машинально, думая совершенно о другом.

Урок французского языка и класс Василия Васильевича я просидела как на иголках.

«Господи! Что-то будет? Что-то будет?» – мысленно твердила я.