Павел Бляхин - Москва в огне. Повесть о былом

Удивительное дело: Москва называется первопрестольной столицей, а построена так, что сам квартальный заплутается. То и дело встречаются небольшие площади, от которых, как лучи от солнца, во все стороны тянутся узкие улицы, пересекаемые кривыми переулками: пойдешь как будто в одну сторону, а выйдешь в другую или неожиданно упрешься в тупик — и шагай обратно или ищи проходные ворота. Словом, для новичка Москва — лес дремучий.

Однако куда я попал? Шел как будто по настоящей улице и вдруг уперся в большой дом с мезонином, который встал на пути, как баба с коромыслом. Ничего не поделаешь, вернемся назад. И я опять пошел колесить но городу.

Сначала ничего особенного не заметил. Встречные москвичи спокойно проходили мимо, иные бесцеремонно задевали меня плечом, некоторые даже извинялись, а одна девушка, налетев на меня из-за угла и едва не чмокнув губами в лоб, звонко рассмеялась и пошла себе дальше. При чем же тут революция? То ли дело Карс, Тифлис! Весь народ митингует!

Но вот я вышел, как мне сказали, на Тверскую улицу. Здесь стало оживленнее. Люди шли парами и группами не только по тротуарам, но и прямо по мостовой. Шли смело, шумно, смеялись и спорили. Но почему-то большинство в одну сторону — мне навстречу.

Городовые смиренно стояли на своих постах, даже не пытаясь наводить порядок или управлять движением. «Ага, — подумал я, — поджали хвост, фараоны!»

Встретив пожилого рабочего в мохнатой шапке, натянутой на уши, я полюбопытствовал:

— Куда это народ шагает, папаша?

Рабочий на секунду остановился, удивленно вскинул брови:

— Ты что, парень, из деревни, что ли, приехал, не знаешь, куда народ идет? Известно, в «Аквариум».

Рабочий повернулся и пошел прочь.

Я двинулся следом. Ишь ты, значит, «Аквариум» не такое уж плохое место, смотри-ка, сколько народищу валит!

Вскоре я наткнулся на длинную очередь около булочной. Мужчины и женщины стояли с плетеными сумочками, с корзинками и просто с мешочками, преимущественно беднота. Я пристроился в хвосте очереди, за каким-то мастеровым в синей стеганке.

— Ну и дела! — ворчал мастеровой, потирая озябшие руки. — Ни тебе заработку, ни тебе свободы…

— Одно слово — гроб трудящемуся человеку, — подхватил сосед в потрепанном пальто. — Я вот уже год без работы.

Пожилая женщина сердито посоветовала:

— А ты не бастуй, вот те и заработки будут.

— Каки таки заработки? — огрызнулся мастеровой. — Семь рублей в месяц?

— Японец, говорят, виноват, — вмешался дворник с медной бляхой на фартуке. — А кой те черт в Корею понес, ай у нас своей земли не хватает?

— Эфиоп треклятый! — поддержала женщина.

Стоявшая в очереди поношенная барынька тотчас окрысилась:

— Кто ж это эфиоп-то, дозвольте вас спросить? Уж не царь ли наш батюшка? Не о нем ли изволишь так выражаться, дрянь паршивая?

— Какая ты необразованная, барыня! — сказал мастеровой примирительно. — Чай, эфиоп-то черный царь, а наш-то, идиот, белый.

В очереди взрыв смеха. Барынька взвыла:

— Городовой!

— Цыц, дурища, из очереди вышибем! — пригрозил мастеровой.

Барынька сразу осеклась и замолкла.

— О господи, какое смущение в народе! — вздохнул человек в подряснике. — Столпотворение вавилонское!

— Должно, антихрист народился, — догадалась маленькая старушонка с клюшкой в руках.

— Иди ты… к божьей матери, мамаша! — сердито посоветовал дворник.

Старушонка тотчас согласилась:

— И то иду, батюшка, и то иду… к Иверской поклониться иду… Вот только хлебца куплю…

Так. Значит, в Москве не так уж спокойно, как мне показалось утром.

Выйдя из очереди, я направился дальше и вскоре очутился на небольшой площади. А вот какой-то памятник. Я остановился, пораженный. На высоком постаменте из черного гранита со шляпой в руке, как живой, стоял Пушкин! В длинном плаще, слегка склонив кудрявую голову, он задумчиво смотрел вниз, на шумевшую у его подножия толпу москвичей.

Мне захотелось снять шапку и поклониться поэту: «Здравствуй, дорогой Александр Сергеевич!» Я торопливо продвинулся поближе к памятнику. Теперь Пушкин смотрел прямо на меня своими большими, добрыми глазами. Я с волнением прочитал высеченную на постаменте надпись:

Нет, не зарастет! У твоих ног стоят и яростно спорят целые толпы народа, и жаль, что ты не слышишь их. Ты когда-то воспевал свободу — именно о ней сейчас «шумят народы».

Напротив памятника Пушкину, в самом центре площади, стоял монастырь из красного кирпича, с высокой колокольней. Оказалось, это Страстной женский монастырь. Какая нелепость — Пушкин и монастырь! Впрочем, поблизости ни одной монашки я не заметил.

Вдруг со стороны Тверского бульвара бешеным аллюром вылетели сапки. Лихач так круто осадил копя, что он взвился на дыбы, едва не упав на слипу.

Сидевший в санках студент соскочил на мостовую, в одно мгновение взобрался на постамент памятника и, обняв одной рукой Пушкина, крикнул на всю площадь:

— Товарищи! Долой самодержавие, товарищи! Долой Николая Кровавого!

— Доло-о-ой! — подхватили десятки голосов.

— Да здравствует вооруженное восстание, товарищи! Ур-ра, товарищи!..

Под крики «ура» студент швырнул на мостовую две пачки листовок, ловко спрыгнул с постамента и тотчас умчался прочь на том же лихаче.

Листовки веером разлетелись над головами толпы. Все сразу бросились за ними на мостовую и стали жадно расхватывать их, словно это были золотые червонцы. Сшибались лбами, падали друг на друга, вырывали из рук…

— Казаки! — внезапно взвизгнул испуганный женский голос.

Люди шарахнулись назад, к памятнику, к стенам монастыря, на тротуары. От губернаторского дома по мостовой с треском и шумом мчался казачий разъезд, отбрасывая людей к домам и тротуарам. Вслед им неслись истошные крики и свист:

— Доло-о-ой!.. Опричники!.. Убийцы!..

— Доло-о-ой!..

Пригнувшись к седлам, казаки вихрем мчались к площади, сопровождаемые яростными воплями толпы.

Какой-то рабочий, подбирая листовки, замешкался на мостовой и упал, споткнувшись о камень.

Не задерживая бешеного аллюра, казаки лавой пролетели над распростертым человеком.

Крики «долой» и свист толпы слились в потрясающий рев. Мне показалось, что казаков уносил прочь ураган народного гнева. Через мгновение они уже были далеко.

Мы бросились на мостовую, к неподвижно лежавшему рабочему, засыпанному грязью и снегом. К общему изумлению, тот медленно поднялся и стал отряхиваться. Ученые копи оказались милосерднее казаков — ни одно копыто не тронуло упавшего человека. Это было похоже на чудо.

Какой-то старик облегченно вздохнул и перекрестился: