Иван Василенко - Жизнь и приключения Заморыша

– Это был не цыган, – уже серьезно ответил я. – Это был монах. Он хотел увезти меня в Грецию, на полуостров Старый Афон, и там на вечные времена заточить в монастырь на горе Атос.

По лицу Дэзи я видел, что она старается догадаться, правда это или тоже сказка. Я засмеялся и сказал:

– Ты все еще не веришь, что я волшебник. А как бы я иначе узнал, что тебя зовут Дэзи?

Девочка пожала плечами.

– Вот видишь, – воскликнул я, – мне все известно! Например, в вашем доме, в гостиной, стоит кадка с фикусом, а на стене висят золоченые клетки с канарейками.

– Да, правда, – растерянно сказала Дэзи.

– Твой отец зовет таких мальчишек, как я, хамским отродьем.

– Ну конечно!

– Однажды, под Новый год, маленький гимназист, переодетый в нищего, подарил тебе книжку «Каштанка».

Дэзи вскочила со скамьи и с испугом посмотрела на меня. Я побоялся, что она убежит, и поспешно сказал:

– Нет, Дэзи, я не волшебник. Только не спрашивай, почему я все это знаю. Это моя тайна.

– Ах, вот как! – воскликнула она. – Сию минуту говори! Говори, или я сейчас же отдам тебя монаху.

Я и без того все время поглядывал с опаской на калитку, в которой скрылся Нифонт, а тут у меня опять пробежали мурашки по спине.

– Дэзи, неужели ты такая… такая… – Я не находил подходящего слова.

– Говори! – топнула она ножкой.

Нахохлившись, я молчал.

Тогда она сама взяла своей маленькой беленькой ручкой мою руку и заворковала:

– Ну скажи, скажи! Ведь я всю ночь не буду спать от любопытства… Скажи!..

Я готов уж был уступить, как из дома вышел старикашка, тот самый, который выгнал нас с Витькой из своего дома, и заковылял к крокетной площадке.

– Что за денди? – уставился он на меня злыми глазами из-под клочковатых бровей. – Зачем здесь?

– Этот мальчик – волшебник, – сказала Дэзи. – Он даже сквозь стены все видит. Хочешь, он узнает, сколько у тебя в кармане денег?

– Что другое, а это он, конечно, узнает, если плохо держаться за карман. Эй, Фома! – позвал старикашка. – Выпроводи мальчишку.

Из каретника высунулся толстомордый кучер, тот самый, который возит Дэзи в лакированной коляске.

– Папка, не смей! – прикрикнула Дэзи. – Мне скучно, ты не выпускаешь меня со двора, а он забавный.

– Пожалуйста, – сразу согласился старикашка. – Забавляйся, мне что! Только как бы он не напустил тут блох. – И заковылял в дом.

Если б у меня и в самом деле были блохи, я бы запустил их целую горсть за воротник противному старикану.

– А почему тебя не выпускают на улицу? – спросил я Дэзи.

– Ты не знаешь? А еще волшебник! Сегодня забастовка! Они могут и на улицу прийти.

– Ну и что ж?

– Как – что? Будут все разбивать, всех грабить, убивать. Моя подруга, Аня, тоже дома сидит. Мне не с кем даже в крокет играть. А ты умеешь в крокет?

Я боялся, что Нифонт приведет сюда других монахов и они меня все-таки утащат, но я не мог не только уйти от Дэзи, но даже оторвать от нее глаз. Теперь, когда я видел ее так близко, все казалось мне в ней бесподобным: и каштановый локон, трепетавший на лбу, и маленькое розовое ухо, и яркие глаза с золотинками, и даже чуть кривенький зубик, который так уютно сидел среди остальных ровных, блестящих зубов. Да что там! Тоненький белый шрам около ее локтя – и тот был несказанно приятным на взгляд.

Но как она забавлялась мной! Сначала я по ее приказанию ходил на руках по крокетной площадке. Потом кукарекал петухом. Потом с завязанными ее платочком глазами нацеливался крокетным молоточком в деревянный шар и попадал себе в лоб.

Когда я опомнился и заглянул через чугунные решетчатые ворота на улицу, то чуть не вскрикнул от страха: на мостовой стоял экипаж с поднятым верхом и сидящим в глубине кузова Дамианом, а около экипажа расхаживали Дука и несколько здоровенных парней. Я отпрянул от ворот.

– Дэзи, спрячь меня скорей!..

Она подбежала к воротам, вернулась и с недоумением сказала:

– Это Дука с приятелями. Они тебя ищут, да? Так что же ты наделал? А, понимаю! Ты их обокрал, да?

Я заметался по двору. Куда бежать? Через калитку в соседний двор? Но там, наверно, притаились монахи. На улицу? Там Дука с Дамианом. В дом? Там злой старикашка. А Дэзи наблюдала за мной, и на лице ее – или мне это только показалось? – появилось то же выражение, какое было и на лице ее отца, когда он крикнул Фоме: «Выпроводи мальчишку!»

Я метался и еле замечал, что откуда-то неслось пение множества голосов. Но вот налетел ветерок, зашелестел в листьях акаций, и ко мне ясно донеслись слова песни.

Высунувшись из окна, старикан так заверещал, будто его резали:

– Фома, запри ворота на замок!.. Дэзи, беги в дом!.. Дарья, закрой ставни!.. Скорей!.. Скорей!.. Скорей!..

Я кинулся к воротам. Ни экипажа с Дамианом, ни Дуки с парнями нигде видно не было: их как ветром снесло. Поперек улицы плыло огромное красное полотнище с белыми буквами, каждая в аршин:

ДОЛОЙ ЦАРИЗМ!

За полотнищем беспрерывным потоком вливались в улицу люди с красными знаменами. Впереди всех шли Тарас Иванович, Гаврила и все те, кого я видел в кузнице.

А вот и Илька! Он бегает между рядами и бросает вверх пачки листовок. В солнечном воздухе листовки кружатся, как белые голуби, и, козыряя, опускаются на руки людей. А песня гремит:

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе!

Вдруг по рядам будто трепет прошел: послышался дробный цокот копыт, и из-за угла показались чубатые всадники в фуражках набекрень, с винтовками за плечамми, с нагайками в руках.

– Ага! – донесся до меня злорадный выкрик старикашки.

Седая женщина, в которой я тотчас узнал Зойкину бабку, вышла из рядов людей и протянула перед собой красный флажок, будто останавливала им поезд.

В ту же минуту рядом с ней стала девочка-подросток с ярко горящими на солнце волосами. Она взяла из рук старухи флажок, подняла его над головой и пошла навстречу казакам.

– Зойка!.. – крикнул я не своим от радости голосом и бросился к девочке.

Наступил день, когда все учителя, ученики и родители учеников заполнили актовый зал. Батюшка позвякивал кадилом, и солнечный свет, щедро лившийся через вымытые к этому торжественному дню окна, синел от ладанного дыма. «Ныне и присно и вовеки веко-о-ов!» – тянул батюшка, а ученический хор чистыми свежими голосами ему отвечал: «Ами-и-инь!» Нет, не получалось у нас это заключительное слово молитвы так, как поют его в церквах: там звучит оно покорно и печально, мы же пели задорно и весело, будто выкрикивали на весь город: «Конец!» Когда пропели «Многая лета», батюшка еще раз поклонился киоту, повернулся к нам лицом и начал: «Дети и юноши, в сей светлый день…» Говорил он медово, ласково, назидательно, но, кроме начала этой проповеди, которую он произносил всегда по окончании учебного года, никто не запомнил больше ни слова: до проповеди ли, когда у ребят впереди целых два месяца свободы, а некоторые и совсем сюда не вернутся!