Иван Василенко - Жизнь и приключения Заморыша

доносилось до меня.

Накануне своего отъезда в деревню я, одетый уже в учительскую форму, то есть в костюм с золотыми пуговицами и бархатными темно-синими петличками, опять пришел в сад. Перед тем как надолго покинуть город, я прощался со всеми своими любимыми уголками. И вот здесь, сидя на садовой скамейке, я стал невольным свидетелем разговора, который вели Дэзи и студент. Они сидели на другой скамье, отделенной от моей густыми кустами акации, и, конечно, меня не видели.

– Почему вы мне всегда декламируете чужие стихи? – спрашивала Дэзи с ноткой раздражения. – Игоря Северянина, Бальмонта, Андрея Белого я и сама могу прочитать по книгам.

– И мои стихи вы можете сами прочитать: они печатаются… гм… в местной газете. – Последние слова студент произнес иронически.

– Но вы же другим декламируете их?

– Другие лучших стихов и не заслуживают. Вот если напишу что-нибудь настоящее, в чем, однако, сомневаюсь, то и без просьбы прочту вам, и только вам.

– Тогда, может быть, будет уже поздно. Меня выдают замуж – не до стихов будет.

– Вот как! – глухо воскликнул студент. Он долго молчал, потом спросил: – А за кого же – не секрет? Уж не за дурака ли этого, Дукало?

– Нет, не за Дукало. За Каламбики.

– Да-а, это жених! Одной земли у него больше пяти тысяч десятин. А дома! А конный завод! Словом, ваш папаша – мужичок не промах. Или это мать облюбовала такого себе зятя?

– Оба, – вздохнула Дэзи. – Но больше, конечно, настаивает отец.

– А вы не выходите!

– Как же это сделать? Уж не вы ли поможете мне в этом?

– Я б помог, да теперь, кажется, не в моде увозить чужих невест из-под венца.

– А я бы с вами и не уехала, – гордо ответила Дэзи. – Знаете что, прочтите мне еще раз Северянина и идите. Я сегодня хочу побыть одна. А завтра опять приходите.

– Хорошо, прочту. Но завтра я не приду. Мне надо перечувствовать наедине все, что вы сейчас сказали. Приду перед отъездом в Петербург. Прямо к вам в дом. И если застану там этого жирного грека с маслеными глазками, то, уж извините, такие ему стихи прочитаю, что его кондрашка хватит. Так Северянина? Ладно, слушайте.

И начал читать стихи, которые я уже дважды слышал:

Студент ушел. Я хотел тоже уйти, но мстительное чувство подхватило меня, и я не заметил, как оказался перед Дэзи.

– Вы упиваетесь стихами о море, об ажурной пене, – прерывающимся от волнения голосом сказал я. – По этому морю вы прибыли сюда в каюте, отделанной для вас честным бедняком. Что ж, упивайтесь! А бедный мастер за то хорошее, что сделано для вас, сидит теперь в арестном доме. Вас выдают замуж за грузное кабанообразное животное. Так вам, бездушному существу, и надо!.. Так вам и надо!..

Увидя меня перед собой, Дэзи удивленно подняла голову. Но, по мере того как я говорил, от лица ее все сильнее отливала кровь. Когда я кончил и шагнул, чтоб уйти, она вскочила и приглушенно воскликнула:

– Кто сидит в арестном доме? Кто?

– Будто вы не знаете, – язвительно сказал я. – Кто же, как не Курганов, замечательный мастер, обруганный и ограбленный вашим отцом.

– Не может быть! – сказала она, еще более бледнея. – Отец обещал мне не трогать его! Не может быть…

– Как! Вы просили отца?.. – ошеломленно спросил я.

– Боже мой, он дал мне слово, он дал мне честное слово уплатить деньги и взять свою жалобу из суда. Какая низость!

– Дэзи!.. – чуть не задохнувшись от радости, крикнул я. – Так вы просили его!

– Я требовала от него, я взяла с него слово! Он гадко, подло обманул меня! Но… Но кто вы? От кого все узнали? Мне ваше лицо будто знакомо. Как странно… Кто вы?.. Кто вы?

– Кто? Самый счастливый человек на свете – вот кто! – сказал я, радостно смеясь. – Прощайте, Дэзи. Будьте счастливы, как счастлив сейчас я.

С улицы приглушенно доносится лай, а в школе тишина такая, что слышно, как возятся, шурша и попискивая, мыши под полом. В классе и в кухне темно, в моей же комнатушке горит на столе жестяная лампа. Стекло на ней хоть закопчено, но читать можно. И я, лежа в кровати на колючем соломенном тюфяке, читаю до тех пор, пока не зарябит в глазах. Тогда я одеваюсь и выхожу на улицу. На улице кромешная тьма, непролазная грязь и холодный моросящий дождь. Все собачьи голоса слились в один переливчатый несмолкаемый лай. Наверно, в этой черной тьме, что окутала деревню, собак охватывает жуть, и они, перекликаясь, подбадривают себя. Жутко и мне. Постояв несколько минут, я возвращаюсь в комнату и опять берусь за книгу.

Вот уже месяц, как я в деревне. Здесь много кирпичных домов, крытых железом. Но есть и мазанки с камышовыми крышами. Возникла деревня совсем недавно, а как это произошло, мне и теперь не ясно. Знаю лишь, что здешние крестьяне жили раньше в деревне Лукьяновке. Они вышли из общины, продали свои наделы и перебрались сюда, на землю богатого помещика Алчаковского. Сам помещик жил в Петербурге. Крестьяне послали к нему своих уполномоченных и при посредстве банка купили землю. Часть денег уплатили наличными, остальное выплачивают еще и теперь. Между крестьянами идут беспрерывные распри. Почти каждую неделю около школы собирается сход, и я из своей комнаты слышу галдеж. Говорят все разом, и каждый старается перекричать другого. Если на короткое время наступает тишина – значит, читается какая-то официальная бумага или оглашается раскладка платежей. Но как только чтение прекратится, гвалт возобновляется с еще большей силой. Смолкают все и тогда, когда начинает говорить Наум Иванович Перегуденко, грузный мужик с вечно помятой седой бородой и заспанными глазами. Говорит он не спеша, лениво и негромко, уверенный, что даже самые строптивые будут прикладывать к уху ладонь, чтоб все услышать, и всегда заканчивает одной и той же фразой: «Вот так, добрые люди, и никак иначе». После этого кто вздохнет, кто сплюнет, и все молча разойдутся по домам. О чем шел спор, я не знаю. Да особенно и не старался узнать: меня одолевали свои заботы.

Но расскажу по порядку.

Перед тем как отправиться в деревню, я зашел к инспектору народного образования. Из маленькой передней вели две двери: одна – в канцелярию, где сидел делопроизводитель, а другая – в квартиру инспектора. Обе двери были открыты. Длинноносый, со скучным лицом делопроизводитель что-то строчил, брезгливо вытягивая губу, а инспектор лежал в гостиной на диване с книжкой в руке. Если делопроизводитель был похож на болотную птицу, то инспектор с его коротким тупым носом и тяжелой челюстью сильно смахивал на бегемота. Увидя меня, инспектор недовольно крякнул, сполз с дивана и, не выпуская из руки книжку, прошел в переднюю.