Юрий Иванов - Роман-газета для юношества, 1989, №3-4

Какой мерой измерить отчаяние ребенка, выстрадавшего, выносившего в сердце противоестественное человеческой природе решение? Когда она приняла его? Не тогда ли, у окна, в теплом переходе, когда стояла рядом с матерью и слушала ее бессвязное бормотание? Ребята вынесли стул Дашиной маме, и она, неопрятно одетая, со следами тяжелого запоя на лице, сидела на виду у всех, плакала, странно жестикулировала и повторяла в который уже раз про несчастья, что каждый день сваливаются на ее больную голову. Даша стояла рядом, не поднимала глаз и мучилась недетской мукой.

В день, когда мы приехали в Лесное, моему сыну было шесть лет два месяца и семь дней. Мой мальчик родился 18 июля в 18 часов 10 минут в старом родильном доме на Арбате. За несколько месяцев до его рождения мне исполнилось тридцать лет. Шесть лет, два месяца и семь дней вершилось таинство материнства, самое великое таинство на свете.

Отрезок жизни, связанный с появлением сына на свет, я прожила мучительно тяжело и оглушительно счастливо.

Рождение сына совпало с золотой порой жизни, завершило, увенчало удивительный ряд лет, неповторимые 60-е годы, с их страстями, свежим ветром, когда теряли головы от безумных идей, безоглядно верили в завтра, дышали легко, свободно, взрослели в делах, поступках, торопились, лезли на рожон: «Кто, если не я?», пели самые лучшие песни, говорили ночи напролет, терзались собственным несовершенством, а душа болела за державу, а державой был Норильск, маленький город за Полярным кругом, закутанный в высокие снега и открытый ледяному ветру с океана. В 60-х рождалась надежда. В 60-х появлялись на свет наши дети.

ИЗ ПИСЕМ ДРУЗЕЙ:

…Что у тебя случилось? Что за непонятное письмо? Какой ты все-таки неоткровенный человек. Боишься. Чего боишься? Кстати, если тебе вдруг станет стыдно за письмо, которое ты написала, будь уверена, никто ничего не узнает, и я никогда не напомню тебе о нем.

Нельзя, пойми, нельзя вгонять себя в железные тиски. Надо быть проще. Хватит тебе жить чужим отсветом. Неужели ты не стоишь любви? Парадокс какой-то. А кто виноват? Только ты сама. Ты дорогой мне человек, но иногда я тебя ненавижу. И все-таки если я тебе нужен — напиши мне по-человечески просто и понятно. Кажется, за откровенность со мной ты никогда и ничем не расплачивалась.

Журнал с «Мастером и Маргаритой» мог выслать две недели назад, но не сумел, т. к. вокруг ходили друзья с мольбой в глазах и данный экземпляр прочли не меньше десяти человек. Но он всегда был твоим. Я его (по страшному блату) купил с самого начала для тебя. Очень буду жалеть, если ты уже прочла. Но ты ведь не достала? Ну, успокой меня. Прочтешь, сразу дай И. А. Представляю, как Пес, закрыв последнюю страницу, усядется и немного повоет. М. К.

…Ты никогда не говорила со мной по большому счету. Но я все понимала. И усталость, и накал твой, и тревоги твои, и твою идиотскую черту — душить в себе эмоциональность деловитостью. А теперь ты какая-то заволшебленная, именно не заколдованная, а заволшебленная. Только очень сильная и яркая личность могла перелопатить тебя и поднять все, до капельки, на поверхность. Как я рада, что он, И. Ш., оказался такой, а не другой.

Если бы я могла, я бы попросила господа. Я не унижу тебя, если попрошу за тебя господа? Я же знаю, тебе гордость не позволит да и партийность тоже. А я могу.

Следи за своей душой, а за нас, которые тебя любят, не беспокойся. Мы живем тем же качеством и тем же количеством, что и ты к нам.

Я уж не помню, говорила тебе или нет, прочти в «Иностранной литературе» Г. Маркеса «Сто лет одиночества». Такого еще в литературе, по-моему, не было. Бросай все и садись читать. И сразу напиши. Дело не в том, как это написано, дело не в том, что это роман века, а дело в том, что там такие люди. Помнишь, у Петрова-Водкина в картине «Смерть комиссара» за этим падающим комиссаром стоят шеренги красноармейцев (которые, кажется, срисованы с одного натурщика). Масса людей с одним лицом. Здесь все — и безликость солдат, и ощущение забора из человеческих тел, и сила (их много), и слабость (как один). Я не могу передать, но это великолепно и страшно. Так и у Маркеса. Примерно пятьдесят или сто человек. Два-три мужских имени и пять-шесть женских. Но никого ни с кем не спутаешь. Проза тягучая, вязкая. Абзац — и человек готов. Он неповторим.

Если ты не сможешь достать эти журналы, я не поленюсь, вышлю тебе. Л. К.

…Береги свое здоровье. Сейчас это важнее всего. И никого не слушай. Им поговорить, а тебе жить.

Первый раз по-настоящему пожалел, что задерживают сдачу нашей квартиры. Ведь обещали в июле, как раз когда придет время родов твоих. Теперь — в ноябре. Короче, когда квартира будет готова, ты будешь жить у нас. И никаких разговоров. Мы с женой и Машкой в одной комнате, ты — в другой. И жена тебе поможет, и я нет-нет да щелкну дитя по носу, чтоб не ревел и давал тебе выспаться. Июнь, июль, август я в Москве, так что без клюквы и квашеной капусты в роддоме не останешься. М. К.

…Как ты там? Ведь это уже совсем скоро? И может быть, это письмо ты будешь читать с сыном или дочкой на руках. Ты держись. Все будет хорошо. Даже ни о чем другом и писать не хочется. Все по сравнению с тем, что тебе предстоит пережить, действительно ерунда. Я представляю, как вы, уже вдвоем, смотрите друг на друга, как твои руки, такие нервные, успокоятся и весь мир станет, наверно, и больше и меньше одновременно. Да, это совсем другое соотношение. Молюсь за тебя. Будь!

Я за неделю выдал три передачи. Монтирую фильм «Снег — судьба моя». О чем он будет? Видимо, об удивительной способности человека создавать, творить, если он получает эту возможность, даже в страшных, трагически страшных условиях. Норильск — это прежде всего творчество людей. Это творческий, сотворенный город, удивительное раскрытие людей в их самом прекрасном проявлении. А уж отсюда — все остальное.

Жду радостных известий. И. Ш.

…Сын вырастет, станет большим-пребольшим. Я знаю, как это бывает. Вначале постоянная боязнь за него, она даже радость перекрывает. Кажется, такая крошка беззащитная, а кругом сплошные враги. Господи, да мало ли чего? А к году постепенно все исчезнет. А потом будет знаешь как?

К нам приехал хор мальчиков. Такие цыплята, в белых чулках и поют Моцарта. Е. Г.

…Мне трудно представить, чем вы сейчас заняты. Может, гуляете? А может быть, спите? А может быть, разговариваете? Ни одному переводчику не под силу перевести то, о чем вы говорите друг с другом. А вам все понятно. Больше того, вы мудры необыкновенно.

Я так далеко от вас. Сижу за столом и, поглядывая в замерзшее окно, пишу синими чернилами письмо. Синее и белое — цвет этого листа. Синее и белое — цвет этого города в эту пору. Морозы. За окном минус 30. Через полчаса мне на репетицию. Репетирую пьесу Артура Миллера «Цена». И еще ставлю «Дневник Нины Костериной». Читала? Сведу счеты с 1937 годом Пойдет где-то 20 октября. А ко дню рождения комсомола постараюсь сделать «Триполье» Бориса Корнилова. Эпично и с блеском у него эта вещь получилась. И. Ш.