Юрий Иванов - Роман-газета для юношества, 1989, №3-4

«…Новый нарком Л. М. Каганович передал первому заму дело на „врага народа“ академика И. М. Губкина с указанием завизировать. Чем дальше листал Завенягин пухлую папку, тем тверже убеждался в мысли, что Губкина оклеветали. Прямо из кабинета по прямому проводу позвонил Сталину.

„Дело“ было закрыто. Губкин возглавил нефтеразведку между Волгой и Уралом. Однако Каганович не простил первому заму „звонок через голову“. Вызвал и заорал:

— Отправляйся домой! Жди решения!

Долгим был тот месяц домашнего ареста ранней весной 1938 года. Можно догадываться, о чем только не передумали Завенягин и его родные, и его друзья, которых стало вдруг совсем мало». («Советская Россия», 25 октября, 1987 год.)

«…От окна, от Крымского моста за окном, Завенягин возвращался на кушетку. Немало книг прочитал он вот так, полулежа. Но теперь и книги оставались на полках, словно и этих давних, верных друзей хотел оградить хозяин квартиры от собственной беды: только томик Пушкина был рядом». (Из книги «Формула Завенягина». Авторы М. Колпаков, В. Лебединский)

«…Его вызвал Председатель СНК В. М. Молотов:

— Мы решили вас не добивать. Предлагаем поехать начальником строительства в Норильск».

…Приказ о его назначении начальником всесоюзного строительства — Норильского никелевого комбината — был подписан 8 апреля.

…Согласно приказа Наркома Внутренних Дел СССР от 8 апреля 1938 года за № 840 с 28 апреля с. г. вступил в исполнение обязанностей начальника Норильскстроя. (Завенягин. Приказ № 206, 28 апреля, 1938 год)

…Завенягин приехал в апреле 1938 года. С каждым встречался, разговаривал. Когда меня привезли в Норильск, мне было 22 года. Когда приехал Завенягин — 24 года. Он вызвал меня, я тогда баней заведовал. Вошел я в тот же кабинет, где совсем недавно сидел Матвеев. Завенягин расспрашивал обо всем. Тогда я не выдержал: «О чем говорить? Жизнь погублена, жизнь кончена». Завенягин сидел, опустив голову. И вдруг как ударит кулаком: «Что значит кончена? Мальчишка! Жизнь только начинается. Работать надо работать!» (В. А. Веремеенко).

Скоро Новый год. «Домашние» собираются в дорогу. Детдомовские зимние каникулы проведут в интернате. Как, впрочем, и весенние, осенние, летние. Им, детдомовским, некуда ехать, и долгую детскую жизнь они обречены вот так, вблизи, вплотную наблюдать чужое счастье, никогда ими ранее не испытанное, не пережитое. Отъезд домашних будоражит, волнует их детское воображение до комка в горле, до слез.

«Каникулы пролетели как один день, я и опомниться не успел, — рассказывал Миша Тарасов в ноябре. — Домашние дела я сделал все — наносил воды из колонки, чтобы мама не ходила каждый раз на улицу, лазил в погреб за картошкой. Что мне особенно понравилось? Я бы назвал фильм „Большое космическое путешествие“. Посмотрел я его в предпоследний день и вспоминаю до сих пор.

Каникулы, каникулы! Как же вы малы! Ну, ничего, впереди новогодние праздники. Я их жду как счастья!»

Завтра Миша уезжает домой. Уедут, уйдут по домам еще около ста ребятишек. Мишу ждет дома мама, Батуриных — бабушка с дедушкой, Семена и Павлика — родители, Надю — бабушка. Машу, Люду и Андрея — мама с папой, Катю и Петра — старший брат с семьей.

Феликса, Раечку, Таню, второклассника Матюшенко, Валеру, Алешу и еще две с половиной сотни ребят не ждет ни одна родная душа. На бескрайней занесенной снегом земле для них никто не затопит печь, не засветит в ночи окно.

Домашние уезжают. Им достают билеты, выбивают дополнительный автобус, укладывают нехитрые пожитки. В день отъезда детей разбудят ни свет ни заря и повезут полусонных по зимней дороге в аэропорт. Самолет поднимется в воздух, сделает круг над городом, оставит далеко внизу интернатскую крышу, занесенный снегом парк с маленьким катком в овальной оправе, и скроется в дальней дали. Домашние уехали. Детдомовские слоняются из угла в угол, маячат у окон, бродят по парку, ищут, чем бы занять себя, отвлечься. Глаза печальные, спины сутулые, как у стариков.

Вечером иду в спальный корпус теплым переходом. У окон никого, дом засыпает, тихо, только жалобно скрипит входная дверь, и у самых ног по влажному от недавней уборки кафельному полу бесшумно пробегает маленькая серая мышь.

Зимний день короток. В декабре темнеет рано. 31 декабря около пяти вечера в интернатских окнах зажгутся огни. Яркий свет упадет на протоптанную под окнами спального корпуса тропинку и на маленький, заваленный снегом каток. Снег идет с самого утра, и мальчишки из класса Александры Петровны деревянными скребками уже час расчищают и никак не расчистят не такое уж большое игровое поле.

После ужина младшие с воспитателями затевают шумные зимние игры, с кувырканием, снежками и катанием на санках по березовой аллее. Добежали до железных ворот, развернули санки на полном ходу, поваляли в снегу черноглазую Настю из 4-го «Б» и с визгом назад, от ворот. Приближается поздний безотрадный час. Малыши, румяные, пахнущие морозом, нехотя разбредаются по спальням. Спальни огромные, в три-четыре окна. Вдоль голых стен выстроились в унылый ряд металлические кровати — где двенадцать, где пятнадцать. Возле кроватей тумбочки довоенного образца. Армейская казарма? Больница? В спальнях чистота, порядок, на постели не свернешься калачиком, вечерами не поваляешься в полное свое удовольствие. Две неяркие лампочки под высоким потолком освещают убогое детское жилище.

Как-то после отбоя прошли с дежурным воспитателем по спальным комнатам младших девочек. Не у каждой койки домашние тапочки, и халатики не висят на стульях, и ночнушки не на всех. Выглядывает из-под одеяла худенькое плечо, малыши ворочаются, вздыхают. Среди ночи прошлепает кто-то босыми ногами в туалет и бегом досматривать сны.

Горькое время суток. Печальное место на земле.

В новогоднюю ночь тут и там в детских спальнях чернеют голые панцирные сетки. Ребята, что уехали по домам, сдали белье кастелянше. Даже матрацы унесли. Одна незаправленная койка, вторая, пятая. Комната, и без того лишенная уюта, вовсе осиротела.

Домашние уехали. Сотни детдомовских ребят укладываются спать. Бьют куранты. Полночь. Новый год...

Кому и зачем понадобилось собирать под одной крышей детдомовских детей и домашних? От нашей ли бедности или от душевной черствости или от того и от другого свершился когда-то акт немилосердия? У детдомовских беда одна на всех, и братство их скреплено горем и общей судьбой. Не жестоко ли ежедневно и ежечасно напоминать им о тяжкой детской доле?

Я вытягиваюсь на раскладушке в полутемной комнате. Против окна на уровне третьего этажа горит одинокий фонарь, и его спокойный ровный свет падает на стену. На стене белеет прямоугольник нашей с сыном новогодней домашней газеты. Сын спит. На лестничной площадке шумит праздник уже наступившего Нового года — где-то гремит музыка, хлопают двери, на лестнице топот, крики, свист, и не понять, то ли поют, то ли плачут, то ли дерутся.