Михаил Подгородников - Нам вольность первый прорицал: Радищев. Страницы жизни

Нарышкин осведомляется, во сколько блюд десерт. Ответ получен: в двенадцати блюдах. Екатерина усмехается:

— Тебе все мало, Лев Александрович.

— Матушка, жизнь одна, так пусть сладенького будет поболе.

— Ну, пусть у тебя будет много радостей, а мы порадуемся беседе, — говорит Екатерина и обращается к Владимиру Григорьевичу: — Что слышно о господине Вольтере?

— Имел счастье повидать один раз. Вольтер — затворник, мало появляется в свете.

— А Александр Романович Воронцов сумел повидаться с ним не однажды.

— О Воронцовых знает вся Европа. Оттого и Вольтер ласков с Александром Романовичем.

— Вольтер присоветовал ему учиться в Страсбурхском университете, где славно учат и натуральным правам, и истории — древней и нонешней.

— Полагаю, что в Лейпциге не худой университет и профессора там весьма разумны.

— Но тамошние студенты, сказывают, весьма разгульны.

— Русские усердны. Воронцов, к примеру, в Париже сторонился веселиев и был предан науке.

— Такого, как Воронцов, еще поискать. На него можно положиться… О чем же вам говорил господин Вольтер при встрече? — продолжала допрашивать Екатерина.

— Удивительные истории рассказывал. А одна из них до сих пор не разгадана. На острове Святой Маргариты содержался неизвестный арестант, на лицо которого была надета железная маска. Караульным наказали убить его, если он снимет маску. В 1690 году его перевезли в Бастилию, отвели лучшие комнаты, дали прекрасную пищу. Он носил тонкое белье, играл на гитаре, но никогда не снимал маску. Сей таинственный арестант умер в 1703 году и погребен ночью в церкви святого Павла. Вольтер полагает, что это был сын королевы Анны и брат Людовика XIV. Его скрыл от мира кардинал Ришелье, чтобы тот не вздумал спорить о французской короне.

Мертвая тишина воцарилась за столом. Григорий Орлов бешено глядел на своего образованного и тупого брата.

Радищев замер. Только сейчас улеглись слухи о таинственной гибели в Шлиссельбурге императора Иоанна Антоновича, которого давно заточили в крепость, ибо он был претендентом на престол. Но он убит, и Владимир Орлов рассказывает похожую историю, ничего не подозревая о своей бестактности. Вот что значит много странствовать, тогда перестаешь понимать свою родину… Владимир Григорьевич, почуяв неладное, съежился под взглядом Григория.

Но Екатерина была ясна и покойна, ни одним движением не выдала волнения.

— История интересная. Но похоже на сказку.

— Сказка, матушка, чистая выдумка! — закричал Нарышкин, вылавливая рыбу с блюда.

— Нет, отчего же, — пробормотал Орлов и смолк.

Екатерина с улыбкой спрашивала опять:

— А как одевается Европа? Что носят в Париже и Вене?

— Увы, матушка, модами не интересовался, — потухшим голосом отвечал неловкий путешественник.

— Ну и похвально. — Она поднесла ложку к губам и задумалась.

За столом почтительно молчали.

— Ах, что мы о суетном, — спохватилась императрица. — Есть темы достойнее: о господине Вольтере мы говорили. И тарелки пустые, это не годится.

Она повела рукой: жарко. Радищев рванулся с серебряной тарелкой, на которой лежал веер. Рубановский, не поняв жеста государыни, протянул золотую тарелку с платком. Движение пажей было роковым: тарелки столкнулись с веселым фехтовальным звоном.

— О боже, что это? — Гримаса страдания исказила лицо государыни. — Ах, эти громовые дети. Франц, они меня уморят!

Она встала из-за стола и пошла к двери. Бледный гофмейстер Ротштейн летел к своим оконфузившимся детям принять срочные меры — необходимые, неотложные меры к тому, чтобы тарелки никогда, никогда не сталкивались.

И меры были приняты, Радищева и Рубановского временно сослали в боковую комнату, чтобы дождаться окончательного приговора. Их место уже заняли другие пажи. Провинившиеся тарелки были отставлены. Свита в молчании сидела за столом, боясь притронуться к еде.

Но уже возвращалась государыня, и безмятежная улыбка играла на ее лице, и Нарышкин снова нес потешный вздор, и Владимир Орлов после объяснения с братом глядел веселее и готовился продолжать разговор о Европе.

Ласковый вид государыни усилил всеобщий аппетит, все набросились на еду, но ели осмотрительно, чтобы не вызвать нечаянного посудного звона и не обеспокоить императрицу.

Она снова обратилась к Владимиру Орлову, и тот, словно прощенный и оттого счастливый, начал рассказывать не только о Вольтере, но и о Дидро, который высоко отзывался о русской императрице и считал, что дальней азиатской стране повезло как ни одной другой.

Государыня, слыша лестные слова, иронически улыбалась, но не сердилась, внимала исправлявшемуся брату своего любимца и не заметила неприятного звякания ножей, которое допустил один из слуг.

— Ну, рассказывай все без утайки. Мы же друзья с тобой, — вкрадчиво сказал Ротштейн, памятуя о заветах Шуди: все должно строиться на доверии.

— О чем говорить, — пожал плечами Александр. — Я засмотрелся на государыню и… столкнулся.

— Нет! Нет! У тебя все получается просто, очень просто, слишком просто. Но есть русская пословица: простота хуже воровства!

— Но все и произошло очень просто. Я повернулся и столкнулся.

— Нет! Нет! Проследим диспозицию. Рубановский протянул тарелку. Что ты должен делать в этот важный момент?

— Я думал…

— Тебе не нужно было думать, ты должен был замереть!

— Но я решил…

— Нет! Не надо решать! Правила предписывают одно действие в один момент, а не два действия! Наступил второй момент — наступило бы второе действие, ты протянул бы тарелку с веером. Но ты не стал терпеть, ты понесся со своей тарелкой, как будто хотел осчастливить императрицу. Ты поступил неумно.

— Да, господин Ротштейн, я поступил неумно.

Гофмейстер смягчился.

— Но ты можешь загладить свой проступок. Вчера произошло дурное событие: из кондитерской похищены пирожные. Ты должен назвать вора.

— Я не знаю, господин Ротштейн.

— Очень жаль. Ты должен помнить о своих обещаниях, которые произносил, когда тебя зачисляли в пажи. Всегда тщательно доносить то, что к пользе или вреду ее величества касаться может.

— Но сие вреда ее величеству принести никак не может. Кроме как нашим желудкам.

Ротштейн отмел рукой слова как неприличные.

— Предерзостная шутка. Я повторяю, кто причастен к похищению придворного имущества?

Наступило молчание. Глаза Радищева казались озерами, застывшими в печали. Ротштейн с опаской отвернул свой взгляд.

— Жаль, что ты потерял память. Придется тебе посидеть в Комнате раскаяния.

Они были заперты в Комнату раскаяния думать о своем преступлении. В комнате — стол, два стула и две кровати на тот случай, если раскаяние затянется.