Михаил Подгородников - Нам вольность первый прорицал: Радищев. Страницы жизни

Редко нарушался порядок в тихом городе: однажды студенты подрались с солдатами, и еще был случай: студент стащил у мельника осла и проехал на нем по городу. В ответ на упреки в бессовестности студент отвечал, что он хотел представить, как Иисус въезжал на ослице во град Иерусалим.

В остальном порядок неукоснительно поддерживался, и ворота в город закрывались на ночь. Опоздал — плати штраф!

— Опоздал — получай розги! — говорил гофмейстер Бокум, когда русские студенты поздно возвращались с прогулок. Угроза не была пустой: князю Трубецкому досталось однажды фухтелем по спине.

— Русский студент глупый, ленивый, — определял Бокум. — Ему бы только набить брюхо, за девицами бегать или книжки пустые читать по ночам. Нет, майор Бокум не потерпит беспорядка!

Бокум прищемлял толстым пальцем нить свечи, у которой склонялись над книгой Рубановский или Кутузов. Свеча шипела, гасла — Бокум злорадно смеялся в потемках.

Набивать брюхо Бокум тоже не позволял. Наваристые щи да пироги с капустой остались в России. В Лейпциге их заменили жиденький суп да кусочки старого мяса, положенного на хлеб по немецкому способу — бутерброд.

Когда один из студентов пожаловался майору на голод, тот изрек:

— Пустой живот — светлая голова!

Бокум любил порядок, но галантностью не отличался.

Александр жил вместе с Кутузовым. В комнате было сыро, окно смотрело во двор, глубокий и темный. Печь топить Бокум разрешал через день — и они ежились по ночам под старыми ветхими одеялами.

По черепичной крыше зимой сеялся неслышный холодный дождь. В церкви Босоногих братьев уныло звонил колокол. Дома вокруг в такую погоду хмурились, тяжелели, будто забытые богом монастыри. Но когда дождь уставал и затихал, солнце все равно не проникало в их келью, сырость не исчезала.

— Мы не монахи. Хватит киснуть! — Александр захлопывал книгу и тянул Кутузова за рукав.

Они любили ходить по улицам без цели. Лейпциг расступался перед ними неторопливо, степенно — город купцов и ученых. Из окон дома бургомистра Лейпцига неслись звуки клавесина, в пивных шумели студенты, на рыночной площади в длиннополых величавых одеждах прохаживались греки, приценяясь к товару. Около дома профессора Платнера торговали горячими, прямо со сковородки, пышками, и Радищев лез в карман за монетами: удержаться было невозможно.

Повелительный бой башенных часов отрезвлял их, и они мчались в университет. Там они слушали профессора Платнера, который в лекции рассуждал о гениях — о людях, имеющих особенность видеть в жизни то, что другие обыкновенно не видят, отличающихся высокой настроенностью духа. Платнер говорил: «Я вам поставлю в пример Франклина не как ученого, но как политика. Видя оскорбляемые права человечества, с каким жаром берется он быть его ходатаем! С сей минуты перестает жить для себя и в общем благе забывает свое частное. С каким рвением видим его, текущего к своей великой цели, которая есть благо человечества!»

Молча они шли домой рядом с Франклином, Монтескье, Марком Аврелием, Платоном, но резкий окрик Бокума возвращал их к действительности.

«Оставь, терпи», — Кутузов дотрагивался до руки Радищева, когда видел, что тот готов вспыхнуть и ответить Бокуму грубостью.

О терпении они спорили. Радищев доказывал, что Бокуму надо дать отпор. Кутузов утверждал, что схватка с Бокумом унизит их: Бокум — животное. Он приводил примеры из истории, когда люди кротостью побеждали тиранов. Радищев из той же истории добывал сведения о борцах за вольность.

«Возблагодарим кротких и светлых духом», — произносил отец Павел на проповеди. Кутузов отворачивался от иронического взгляда Радищева: отец Павел оказывался странным союзником, он проповедовал то же, что и Кутузов, но делал все доводы смешными. Уж так на роду было написано отцу Павлу — быть смешным и смешливым.

На молитве он стоял зажмурившись из опасения, что когда откроет глаза и увидит искаженное от старательности лицо Рубановского или улыбочку Челищева, то не удержится — прыснет. Студенты это скоро заметили и воспользовались странностью своего духовного наставника.

Отец Павел однажды молился об избавлении от гордыни, о чистых сердцем, об овцах, верящих своему пастырю, и студенты подпевали ему безропотно и скучая. Неподалеку от иконы, к которой обращался отец Павел, лежали на столе перчатки и шляпы господ студентов. Отец Павел пропел слова молитвы, отвернулся от иконы и опять зажмурился, чтобы не видеть богопротивных насмешливых физиономий. Один из студентов воспользовался минутой. Крадучись, он стянул со стола одну из перчаток, сложил ее в форме кукиша и положил возле священника. Отец Павел окончил молитву, сделал несколько поясных поклонов и отворил зажмуренные глаза. Кукиш торчал прямо перед ним. «Ох», — сказал отец Павел и зашелся от смеха. Его с удовольствием поддержали студенты.

А в другой раз отец Павел объяснял, что такое ангел. Студенты были тупоголовы, и отец Павел выбирал сравнения попонятнее: «Ангел есть слуга господень, которого он посылает для посылок. Точно так у государыни нашей благомилостивой служит для разных посылок гофмейстер Франц Ротштейн». Студенты вспомнили толстого суетливого немца и засмеялись: Ротштейн слабо походил на ангела. Отец Павел засмеялся тоже, потом испуганно закрыл глаза, проникся сознанием своей греховности и сказал: «Аминь».

Нет, проповеди отца Павла, поющего о смирных овцах, были неважной опорой для Кутузова.

Бокум задирался. Сила кипела в нем и рвалась наружу. Он засучивал рукава и показывал мускулы.

— Железо! — Он любовно проводил ладонью по вздувшимся буграм. — Воля делает нас непобедимыми. Упражнение — основа здоровья. Надо, Кутузов, гири поднимать, а не пыльные книжки читать.

— Оставьте его, он нездоров, — говорил Радищев, сдерживая раздражение.

— Отчего же он нездоров? — удивлялся Бокум.

— Хотя бы оттого, что в комнате сыро, печь нетоплена.

— Неженка! Комната холодная — душа горячая! Почему майор Бокум никогда не болеет? Потому что Бокум не жалуется никому и всегда готов к борьбе!

Он снимал камзол, оставался в рубашке и хвалился:

— Сейчас Бокум покажет, что есть воля и что есть сила.

С презрением оглядывал он молчаливый круг студентов и пояснял: нет, Бокум с хилыми не борется, он выбирает достойных соперников.

— Тимофей, Яшка! — звал он слуг.

Являлись рослый Тимофей и коренастый Яшка.

— Ну, канальи, — ласково говорил Бокум. — Упирайся мне в грудь, Яшка! А ты, Тимошка, ему в спину! А ну — столкните меня с места!

Слуги упирались, пыхтели, давили на Бокума, но железный гофмейстер стоял как скала.

— То-то же! — Он, слегка запыхавшись, гордо надевал камзол. — Нет такого человека, который столкнул бы с дороги Бокума.