Елена Сапарина - Последняя тайна жизни (Этюды о творчестве)

Она, в свою очередь, с недоумением разглядывала в лорнет знаменитого физиолога. Вместо положенного ему по чину генеральского мундира — рубаха-косоворотка, подпоясанная ремешком, брюки явно широки в поясе — он их то и дело поддергивает. И вообще никакой солидности — говорит быстро, отрывисто, руками размахивает, когда переспрашивает — ладонь приставляет к уху. Слова какие-то вульгарные употребляет: рассказывая про собак, все время говорит "брюхо", а не живот; обращаясь к замешкавшемуся ассистенту: "Чего ждешь — пущай метроном". И все это в императорской академии!

Баронесса была шокирована. Может, ее, придворную даму, приближенную царицы, нарочно так неучтиво встречают? Где же ей было знать, что генеральский мундир профессор И. П. Павлов, несмотря на строжайшее распоряжение, категорически отказывается носить. Он постоян-но висит у него в кабинете в шкафу и вынимается оттуда только для чтения лекций. А носит профессор либо вот ту самую косоворотку, в которой она его застала, либо простую рубаху с неизменным галстуком-бабочкой и поверх нее пиджак.

И без пиджака, с засученными рукавами, открывающими сильные жилистые руки, его тоже нередко можно видеть — не только в лаборатории, но, случается, и во дворе, где он частенько "режется" в городки со своими сотрудниками. Заметьте: не в гольф, не в теннис, а в грубые мужицкие городки, в которые, кроме рязанских грузчиков, никто и не играет. Во всяком случае, это плохой тон, так не принято.

Баронесса Мейендорф и представить не могла, что профессор И. П. Павлов очень часто делает не то, что принято. Разве солидно известному ученому ездить на работу на велосипеде? А Иван Петрович предпочитал этот транспорт всем остальным: надвинет свою пеструю кепку и едет через весь город, не обращая внимания на любопытные взгляды. И в речь свою простецкие словечки вставляет не специально, просто ему так удобнее говорить, вот он и не стесняет себя рамками хоть придворного, хоть какого еще этикета. И вообще церемоний разных не признает. Когда к нему обращаются: "Ваше превосходительство", — шибко сердится и тут же поправляет: "Я — Иван Петрович или профессор, а это — собачья кличка".

Вот о собаках он может говорить сколько угодно:

— Поймали мы это все у наших собачек, — бывало, скажет, когда что-то новое обнаружит.

А если дело не ладится, задумается:

— Надо будет поискать у наших собак.

И готов рассказывать про опыты с собаками любому желающему слушать: будь то коллега, посторонний человек или просто ученик какой любознательный. Правда, если уж очень не вовремя посетитель пожалует, Иван Петрович может и не сдержаться:

— Чертовы экскурсанты! От дела отрывают.

Но это уж если очень под горячую руку ему кто попадется. А так у него ни от кого секретов нет — было бы желание слушать. Вот и баронессе он подробнейшим образом задачи свои научные излагает, хоть и видит, что вряд ли придворная дама все в толк взять может.

Она головой кивает, птичьи крылья на ее шляпе подрагивают, лорнет же на "милых собачек" нацелен: что это они, бедные, все в бинтах — их что же, все-таки режут ножом? Даже специальная операционная для собак есть? Какой ужас! Значит, вы всерьез вивисекцией занимаетесь…

Председательница Российского общества покровительства животных отбыла восвояси весьма недовольная. И вскоре обратилась к военному министру с письмом, которое так и называлось: "О вивисекции, как возмутительном и бесполезном злоупотреблении во имя науки".

"…Опыты над животными ничего не дали и дать не могут в науке и жизни, — говорилось в нем, — опыты над животными ведут к заблуждению. Другими словами: они не только бесполезны, но и вредны для развития науки — причиняя животным большие страдания. На этом основании нельзя не прийти к выводу, что производство опытов над животными необходимо ограничить до крайнего минимума и притом поставить под строгий контроль членов Общества покровительства животных".

Военный министр, получив письмо, немедля начертал свою резолюцию:

"Предложить Военно-медицинской академии (так именовалась теперь Медико-хирургическая академия) дать заключение конференции".

Конференция академии вынуждена была назначить компетентную комиссию, в которую вошел и профессор И. П. Павлов. Ответный доклад комиссии носит явные признаки горячего павловского темперамента. В нем неприкрыто сквозит возмущение ханжеством и невежеством воинствующих обывателей, осмеливающихся посягать на достоинство ученого и мешать развитию науки.

"Нужно не иметь ни капли совести, — сказано там, — чтобы, одеваясь в меха и перья, ежедневно поедая всевозможных животных и птиц, разъезжая на холощеных лошадях, участвуя в охотах, словом, принося страдания и гибель тысячам живых существ для удовлетворения своих прихотей, в то же время упрекать ученых в страданиях, которые они причиняют животным во имя науки.

Нет, господа! Ищите других случаев для проявления своей нежности к животным и не смейте развязно решать вопросы, касающиеся всего человечества и всех его грядущих поколений. Можно дойти до такого унижения науки, чтобы запретить ученым опыты над животными и тем самым остановить рост наших знаний о жизни здорового и больного организма. Но никакими запрещениями невозможно уничтожить в человеке жажду познания жизни и страстного желания облегчить мучения больного!"

Но и этого Ивану Петровичу показалось мало. И он к утвержденному конференцией академии докладу комиссии приписал свое особое мнение.

Он умел в нужных случаях, не вступая в долгие разговоры, оставаться при особом мнении. Так было, когда он выступил против нового полувоенного устава академии, по которому права студентов резко ограничивались и они приравнивались к юнкерам. Столь же нелепым казалось Ивану Петровичу введенное в практику назначение профессоров, а не выборы их.

И. П. Павлов один из всех преподавателей академии присоединился к прогрессивным деятелям высшего образования в России и подписал протест, в котором ученые отказывались читать лекции, пока не прекратится полицейский надзор за высшей школой.

И начальство академии в ответ как могло портило жизнь профессору И. П. Павлову: то не выделяя полагавшейся ему казенной квартиры, то не утверждая работы его учеников. Но это не действовало на Ивана Петровича расхолаживающе. Вот и теперь он не постеснялся назвать все своими именами:

"Когда я приступаю к опыту, связанному в конце с гибелью животного, я испытываю тяжелое чувство сожаления, что прерываю ликующую жизнь, что являюсь палачом живого существа. Когда я режу, разрушаю живое животное, я слышу в себе едкий упрек, что грубой рукой ломаю невыразимо художественный механизм. Но это переношу в интересах истины, для пользы людям. А меня, мою вивисекционную деятельность предлагают поставить под чей-то постоянный контроль. Вместе с тем истребление, конечно, мучение животных только ради удовольствия и удовлетворения множества пустых прихотей остаются без должного внимания.