Елена Сапарина - Последняя тайна жизни (Этюды о творчестве)

Все это было странно и непонятно. В семинарии твердили про бога, бессмертную душу, загробную жизнь, про послушание и смирение. А в миру происходило что-то другое. Умные передовые люди призывали не к слепой вере, а к изучению важнейших жизненных проблем, к борьбе с косностью, благодушием, рутиной. И путь к этому они видели в естественных науках, призванных описать нам самих себя и наше место в природе и обществе.

Количество вольнодумных статей все множилось. Один из авторов — А. И. Герцен — вынужден был даже покинуть Россию и основать «Вольную русскую типографию» в Лондоне.

В «Медицинском вестнике» появилась статья известного ученого И. М. Сеченова «Рефлексы головного мозга». «Вам, конечно, случалось, любезный читатель, присутствовать на спорах о сущности души и ее зависимости от тела, — говорилось в ней. — Войдемте же, любезный читатель, в мир явлений, который родится из деятельности головного мозга».

Можно ли было не последовать этому приглашению?

«Смеется ли ребенок при виде игрушки, улыбается ли Гарибальди, когда его гонят за излишнюю любовь к родине, дрожит ли девушка при первой мысли о любви, создает ли Ньютон мировые законы и пишет их на бумаге — везде окончательным фактором является мышечное движение…. читателю становится разом понятно, что все без исключения качества внешних проявлений мозговой деятельности, которые мы характеризуем, например, словами: одушевленность, страстность, насмешка, печаль, радость и прочее, суть не что иное, как результат большего или меньшего укорочения какой-нибудь группы мышц, — акт, как всем известно, чисто механический».

Казалось бы, все так ново, интересно. Но на издание наложили арест, автора вызвали в суд. Почему? Его статью объявили проповедью распущенности нравов, стремлением разрушить моральные основы общества. Церковь усмотрела в ней попытку уничтожить, подорвать религиозное учение.

Семинарист Павлов не знал, где правда, но он буквально заболел «рефлексами». Мог ли он предполагать, что это слово, произнесенное И. М. Сеченовым, станет основой его будущего учения о работе мозга, которое перевернет прежние представления ученых? Много лет спустя академик Иван Павлов, выступая на собрании, посвященном столетию со дня рождения своего великого учителя, назовет И. М. Сеченова «отцом русской физиологии». И это наименование станет классической формулой вплоть до наших дней. А уже в наше время XIX век назовут веком И. М. Сеченова, а XX — веком И. П. Павлова.

Но все это будет потом. А пока каждый день семинариста Павлова начинается по звонку колокольчика однорукого служителя Филиппа. Мелькает в коридорах шелковая фиолетовая ряса отца Иоанна, стучит своим суховатым посохом протоиерей Харлампий. Размеренно диктует им греческие тексты Феофилакт Антонович Орлов — осанистый, с патриаршей бородой. Читает стихи Н. А. Некрасова быстрый, совсем не церковного облика, с бритым лицом и прямыми волосами Дмитрий Иванович Никольский.

На рождество по-прежнему семинаристы, запасшись большими мешками в надежде на обильное угощение, славят Христа под окнами богатых горожан.

Иван Павлов пытается сочинять стихи — то под Беранже, то под Некрасова и все мечтает показать их бывшему вице-губернатору Рязани, известному писателю Салтыкову-Щедрину.

Но все чаще отвлекается он на естественные науки. Из старых отцовских очков соорудил микроскоп и зачастил в подвал к семинарскому медику. В сочинении на тему — поэзия не есть ли одно безделье, когда она в своих картинах и образах не следует действительности в том виде, как она есть на самом деле, безапелляционно заявляет: «Да, такая поэзия — безделье, потому что, как всякое безделье, она не приносит никакой пользы, а даже способна принести вред». И дальше утверждает, что истинную пользу могут принести лишь естественные науки.

А в диспуте на тему — лежит ли душе закон человеческий — умудряется произнести и вовсе богохульные слова о каком-то рефлексе, который будто вместо души у человека. И все это как на грех в присутствии самого архиепископа.

А ведь так гладко и складно шло поначалу. Но не успел его предшественник выговорить заключительные слова — «Итак, все сказанное подтверждает, что душа, как сущность, независима от тела, не подчиняется и не может подчиняться физическим законам жизни человеческой и для нее нет иных законов, кроме тех, которые установлены божественным промыслом», — как этот крамольник Павлов накинулся на него, словно в кулачной драке.

— Да, это так, если отбросить данные новейшей науки, которыми, очевидно, не располагает господин. — И, отвесив непременный поклон в сторону его преосвященства, продолжал: — Я позволю себе задать только один вопрос: что такое рефлекс? Я вижу, мой противник побледнел, кровь отлила от его лица. А почему? Думаю, вследствие испуга. Господин боится проиграть наш спор и, услышав незнакомое слово, которое он не может истолковать, перепугался. Следовательно, не в душе лежит причина его бледности, а во внешнем раздражении. И так, если основываться на показаниях опыта, бывает всегда. Вот тут я и подхожу к понятию рефлекса. Что это такое? Отражение того, что мы видим, слышим, ощущаем. Осмелюсь заявить: душа есть не что иное, как рефлекс. А все духовное есть земное…

И это говорит будущий священнослужитель! Да как же это совместимо с тем саном, которым он будет облечен по окончании семинарии? Вызвать секуторов для битья розгами? Так вроде велик по возрасту для такой экзекуции. Сообщить отцу, чтоб забрал от греха подальше своего неразумного отпрыска?

Приглашенный для беседы священнослужитель Павлов был немало удивлен таким оборотом дел. Но еще больше изумился он, доверительно побеседовав дома с сыном. Выяснилось, что тот и сам имеет намерение из семинарии уйти и совершенствоваться в естественных науках.

«Под влиянием литературы шестидесятых годов, в особенности Писарева, — напишет он потом в автобиографии, — наши умственные интересы обратились в сторону естествознания — и многие из нас — в числе этих и я — решили изучать в университете естественные науки».

Ранним сентябрьским утром поезд прибыл в Петербург. Из вагона, робея, вышли трое рязанских семинаристов: Иван Павлов, Владимир Гольцов и Николай Быстров. Двое последних — одноклассники и приятели Ивана, квартировавшие у них в доме. Прожив бок о бок в крохотном получердачном мезонине, где помещала своих квартирантов мать Павлова, все годы семинарской учебы и сдружившись за это время, они и здесь решили не разлучаться, вместе попытать счастья в новой петербургской жизни.

Громады дворцов, колоннады величественных зданий, узорные чугунные решетки, каменные львы, застывшие у порталов, просторные площади, купол Исаакия, золоченый шпиль иглы Адмиралтейства открылись им в своей первозданной красе.