Наталия Лойко - Ася находит семью

Надо лишь устроить жизнь осиротевшей девочки, которая оказалась вверенной ему. Ради этого, сжав зубы, он пошел на поклон к Алмазову, ради этого терпеливо сидел на кухне, ждал трудного разговора. То и дело пробуждаясь, он вновь и вновь давал себе слово: не сорваться. Быть дипломатом.

Наконец в коридоре послышались шаги, раздался голос Василия Мироновича:

— Анюта, провожай гостью!

Едва жена Василия Мироновича оправила на себе шаль, готовясь выйти на зов мужа, как на пороге кухни показалась сама Казаченкова. Андрей, приняв независимый вид, стал разглядывать белый, незакопченный кухонный потолок.

— Не беспокойтесь, милая Анна Ивановна. Попрощаемся здесь, — сказала вошедшая.

Андрей не выдержал, покосился на нее: хотелось видеть, как выглядит сама. Его почему-то рассердило, что она (собственница, буржуйка!) обладала мелодичным, богатым интонациями голосом.

— Да не беспокойтесь же… — звенел этот голос. — Вы, я вижу, заняты.

Казаченкова посмотрела в сторону Андрея и, хотя явно приняла его за мастерового, вызванного по хозяйственной надобности, мило, без всякой важности кивнула и ему.

Она так и держалась — просто и мило. Андрей вынужден был отдать ей должное: по типу она никак не принадлежала к тем представительницам буржуазии, что служат натурой для сатирических рисунков, как, например, госпожа Спрыгина — владелица черноболотской лесопилки. Худощавая, стройная, одетая во все черное, что выгодно оттеняло ее раннюю седину, Казаченкова скорее была похожа на начальницу гимназии или даже на игуменью.

— Счастливица вы, Анна Ивановна, — с чувством сказала Казаченкова. — Муж ваш — редкий умница. Золотая голова.

«Золотая голова» между тем стоял в дверях, не без любопытства поглядывая на родственничка — обросшего, в грубой фуфайке, — который, выйдя из отроческого возраста, перестал оказывать честь его дому своими посещениями.

Василий Миронович — маленький человечек с большой головой, особенно большой благодаря пышной шевелюре, — всегда держался величественно, решив, наверно, раз навсегда не замечать своего крошечного роста. А жена его, видная, до сих пор еще красивая женщина, в его присутствии приходила в такое замешательство, что на каждом шагу совершала неловкости. Она и сейчас, к неудовольствию мужа, представив гостье Андрея, стала перечислять беды, обрушившиеся на ее родню.

— Анюта, — вежливо, но твердо остановил жену Алмазов. — Валентина Кондратьевна спешит.

— Бог с вами, Василий Мироныч, — отозвалась Казаченкова. — Ведь горе в семье… Столько горя кругом, столько сирот! — Она укоризненно взглянула на бывшего заведующего лабораторией, своего постоянного советчика, не без участия которого летом удалось схлопотать охранную грамоту на усадьбу «Фомичево», названную так в честь знаменитого Фомы. — И тут горе, и в деревнях. Там ведь тоже, кроме всего, сыпняк…

Андрей узнал, что Казаченкова только вчера вернулась из своей усадьбы, и понял, откуда на широком кухонном подоконнике появились еще не распакованные деревенские гостинцы — ящичек антоновки и гусь, высунувший из кулька две красные лапки.

В мелодичном голосе Казаченковой Андрей уловил искреннее участие.

— Ужасно, что количество сирот продолжает расти… В приюты очередь. Я слыхала, в одной лишь Москве дожидаются места около двух тысяч детей! — Говорившая адресовалась к тому, кого сперва приняла за мастерового. — Глубоко сочувствую вашему горю. Хотелось бы что-нибудь сделать для маленькой сиротки…

Последние слова Андрей предпочел пропустить мимо ушей. Он не подозревал, что наступит время, когда сердобольная Лапша напомнит Казаченковой о высказанном ею желании. Гораздо больше заинтересовало Андрея то, что было сказано Алмазову:

— Девочка, как я понимаю, переходит под ваше крылышко?

Василий Миронович вынужден был ответить:

— Разумеется… Куда же еще?

Уходя, уважаемая гостья с чувством поблагодарила Алмазова за полученные от него советы.

Когда Андрея пригласили в парадные апартаменты, он еще раз поклялся себе ни за что не сбиться с учтивого тона. Одернув на животе жесткую фуфайку, высоко подняв черноволосую встрепанную голову, он покинул кухню, поздравляя себя с тем, что неприятная миссия подходит к концу.

Убранство комнат свидетельствовало о том, что Алмазовы разделяли со своими бывшими хозяевами пристрастие к искусству. Среди многих холстов, заключенных в изящные рамы, был портрет молодой Анны Ивановны; она задумчиво опиралась на столик красного дерева, и ее воздушные рукава отражались в полированной столешнице, что удивительно ловко передал художник.

Остановившись перед полотном, на котором плакучая ива купала в озере свои ветви, Андрей ощутил холодок восторга и не сумел этого скрыть. Он и тут невольно оказался дипломатом: ничто так не действовало на Василия Мироновича, как признание его художественного вкуса. Если бы не столь заметная разница в росте, хозяин, того и гляди, обнял бы гостя за талию. Вместо этого он подвел Андрея к маленькому пестрому эскизу и доверительно шепнул:

— Малявин. Подлинник.

Хозяйка, стоя вблизи картины, изображавшей ее в расцвете молодости, созерцала мирную, приятную сердцу сцену. На мужа нашла одна из лучших его минут.

— А это… Правда же, в духе Менье?

Андрей с искренним восхищением уставился на могучий, набросанный углем торс кузнеца, взмахнувшего кувалдой, действительно сделанный в манере знаменитого бельгийца.

— Мне этот набросок и прежде страшно нравился, — сказал Андрей, как бы напоминая этим о своих давних посещениях особнячка, о давнем знакомстве.

Усевшись в глубокое, покойное кресло, он внутренне одобрил свою выдержку. Ни одной бестактности, могущей отбросить его от цели! Был он доволен и тем, что не сунулся сразу с заранее припасенными доводами, вроде, например, того, что при уплотнении большевики оставляют на ребенка лишнюю комнату.

Уместнее оказалось ввернуть (это он и поспешил сделать), что Ася недурно рисует, что от матери она унаследовала талант к ручному труду.

— Ася — одаренная девочка, — с доброй улыбкой проговорила Анна Ивановна и вдруг стала похожа на свой прекрасный портрет. — У нас ее вкус разовьется… — Она признательно взглянула на мужа и осеклась.

В чертах лица Василия Мироновича проступило знакомое ей оцепенение. То самое оцепенение, что мигом ввергало ее в безмолвие. Она знала, что сейчас зазвучит спокойный, вежливый голос.

— В общем, приводите… Если, конечно, девица осознала свою вину. Пусть просит прощения.

Наступила очередь оцепенеть и Андрею. Он бросил взгляд на хозяйку — скисшую, уже не напоминающую свой портрет, — словно ища у нее совета. Как объяснить этому человеку состояние девочки, только что потерявшей мать?