Василий Авенариус - На Москву!

— Простите, пани гофмейстерина, — вступилась опять неугомонная фрейлина, — но для царицы и нас везде отводили самые чистые дома. Раз только ведь, и то случайно во время грозы, когда вы так перепугались, царица, ради вас же, велела остановиться в одной бедной деревушке…

— Где не нашлось для нас даже ни яиц, ни молока! — с неудовольствием перебила несносную болтушку панья Тарло.

— А почему не нашлось? Вы не помните разве, чем извинялись перед нами бедные крестьяне?

— Чем?

— Да тем, что у них три года подряд был неурожай и на всю деревню осталось всего-навсего с десяток кур да одна корова; но наши же польские послы с своим конвоем перерезали и тех кур и ту единственную корову.

От такой легкомысленной откровенности ее подчиненной лицо гофмейстерины разгорелось, сквозь накладной румянец, благородным негодованием. Но в это самое время, на счастье фрейлины, к карете их подъехал муж гофмейстерины, пан Тарло. Приятно перегнувшись с седла к открытому оконцу кареты, он обратился к Марусе с небрежною вежливостью, значительно поводя своими огнисто-черными, как тлеющие уголья, глазами:

— Падам до ног наияснейшей княгини Курбской! Давно не имел счастья — с тех самых пор, в Жалосцах, у Вишневецких, изволите помнить?

— Когда я была еще купеческой дочкой, а муж мой простым гайдуком? — досказала Маруся, вся вспыхнув. — Как же, прекрасно помню; а также и то, как он из-за меня проучил одного ясновельможного нахала.

Теперь очередь побагроветь была за паном Тарло.

— Да, у почтеннейшего супруга вашего сила настоящего гайдука, даже мясника, отдаю ему полную честь! — отпарировал он ее удар с нескрываемою колкостью. — Будь у него только побольше рыцарского духа…

— Как у вас, не правда ли? Он, впрочем, теперь совсем поправился от болезни и опять к вашим услугам.

— Что, что такое, Эвзебий? — заволновалась панья Тарло. — Ты хочешь драться с князем Курбским?

— У нас с ним старые счеты… — отвечал пан Эвзебий, но далеко не таким уже вызывающим тоном. — Я, впрочем, не злопамятен и, пожалуй, готов простить.

— Муж мой вовсе не нуждается в вашем прощении! — воскликнула Маруся, увлеченная своим гневом. — Если же я передам ему теперь эти ваши слова, то…

— Не сердитесь, пожалуйста, дорогая княгиня! — поспешила прервать ее панья Тарло. — Я отвечаю вам за Эвзебия! Он у меня смирен, как комнатная собачка…

— Однако, милая Бронислава! — запротестовал ее муж, — сравнивать польского рыцаря с собачкой…

— Но в золотом наморднике! — пояснила с важностью все та же фрейлина, переглядываясь со своей товаркой, и обе разом фыркнули.

Марусе при этом пояснении пришло на память, что пан Тарло, нуждавшийся всегда в деньгах, женился ведь на немолодой уже панне Брониславе Гижигинской единственно из-за денег, — и весь гнев ее испарился, как дым.

— Успокойтесь, пани гофмейстерина, — сказала она, сдерживая свою веселость. — Собачки в наморднике никто не тронет, сколько бы она ни лаяла.

Пан Тарло позеленел от злости, но, не решаясь вновь задирать, презрительно скорчил лишь губы, хлестнул коня и ускакал вперед.

Вслед за тем торжественный поезд вступил в Кремль, где был встречен таким громогласным салютом пятидесяти барабанщиков и пятидесяти трубачей, что панья Тарло зажала себе уши.

— Иезус, Мария! Да это не музыка, а какое-то мычанье коров! Но куда это, смотрите-ка, везут царицу? Вон и сам царь поджидает ее на крыльце. Неужто это царский дворец? Точно монастырь…

— Да, это Вознесенский монастырь, где живет царица-матушка, — отвечала Маруся. — Она, слышала я, приютит у себя молодую царицу до ее свадьбы по православному обряду.

— И мы должны будем жить с нею также в русском монастыре? Нет, это невозможно! Я не согласна!

В согласии паньи Тарло, впрочем, не было и надобности: для нее с ее фрейлинами были отведены уже особые покои в новом дворце; к невесте же царской в монастырь была допущена только прежняя ее любимая фрейлина православного закона, любимица и царицы Марфы, Маруся Курбская.

Пять дней уже Маруся жила в Вознесенском монастыре безотлучно при царской невесте Марине. Странное существо, право, была эта Марина! Когда будущая свекровь ее, царица Марфа, наотрез запретила патерам латынского закона вход к ней, будущей царице русской и точно так же самой ей не дозволила присутствовать, даже в Троицын день, при католическом богослужении в молельне, устроенной на квартире гофмейстерины, паньи Тарло, Марина рвала и метала, не принимая никаких резонов от царицы Марфы, так что между ними произошла серьезная размолвка. А между тем, к Марусе, русской и православной, она воспылала прежней дружбой; по целым часам могла она болтать с нею о Кракове и Самборе, и с видимым удовольствием рассказывала ей о своих недавних еще сумасбродных выходках. Особенно хохотала она при рассказе своем о том, как, однажды, по окончании охоты, все участники сошли с коней, чтобы усесться за обеденный стол, накрытый под деревьями, а она, разогнав коня, перескочила через стол, так что все ахнули.

— Как тут не ахнешь! — сказала Маруся. — Хорошо еще, что государя-то не было при этом.

— Да! — глубоко вздохнула Марина. — От всего этого мне теперь, кажется, придется отказаться!

Такие порывы веселости, впрочем, нередко сменялись у нее периодами глухого раздражения. Очень неровно было поэтому и обращение ее со своим царственным женихом, который навещал ее в монастыре каждый день и старался угодить ей во всех ее желаниях и прихотях. Так, стоило ей только как-то заявить о том, что надо бы одарить «по-царски» ее родственников и преданных ей людей, как Димитрий преподнес ей шкатулку со всевозможными драгоценными вещами, общей стоимостью до пятисот тысяч рублей. Точно также, по одному ее намеку о неуплаченных в Польше довольно крупных долгах ее родителя, пану воеводе тотчас было отпущено из казны сто тысяч злотых для отсылки кредиторам.

«Но прежде, чем успели увезти эту сумму (говорится совершенно откровенно в дневнике Марины), мы ее несколько облегчили».

После всякого такого «презента» Марина была с женихом пленительно любезна, даже нежна, но при следующем же его посещении делала ему самые капризные сцены.

Всего более досталось ему на другой же день по ее приезде за то, что польские послы Олесницкий и Гонсевский (прибывшие в Москву еще ранее Марины, чтобы поздравить Димитрия от имени короля Сигизмунда с благополучным воцарением) были приняты будто бы не с должным почетом.

— Да помилуй, сердце мое, — оправдывался Димитрий, — принял я их, как подобало, сидя на престоле, в царском венце и порфире, в присутствии патриарха и первых бояр…