Василий Авенариус - На Москву!

Во втором часу ночи, когда вся Москва покоилась мирным сном, она, вместе с Марусей, села в присланную из дворца колымагу, которую сопровождал только почетный конвой из боярских детей и немецких алебардщиков при свете двухсот восковых свечей.

— Точно меня уже хоронят! — с горечью заметила она Марусе. — Но, погодите, голубчики, скоро я воскресну! Да как!

По утру, однако, едва лишь она окончила свой туалет, к ней ворвалась впопыхах гофмейстерина.

— Ваше величество!.. Это неслыханно… это возмутительно…

— В чем дело? — с величественною строгостью обернулась к ней Марина. — Вы забываете, что вы уже не при дворе какого-то воеводы, а при царском дворе, и что к царице не влетают этак без доклада!

— Простите великодушно, государыня… — извинилась панья Тарло задыхающимся еще голосом. — Но боярская дума требует, чтобы сегодня к венцу вы все-таки явились в русском наряде.

Марина презрительно повела плечом.

— Да что мне ваша боярская дума! Вчера еще я повторила пану воеводе, что русского наряда никогда в жизни не надену — и не надену!

— Да ведь и сам пан воевода, и патеры наши, и оба посла — все, все твердили боярам то же; но те подняли, говорят, такой гвалт, что его царское величество успокоил их только уверением, что вы будете одеты по-русски.

Гордую полячку окончательно взорвало.

— Он посмел обещать им это от моего имени, даже не спросивши? — вскричала она внезапно зазвеневшим голосом. — Сейчас же ступайте, позовите его ко мне!

И, вся пылая негодованием, она вышла в свою гостиную. Не прошло и десяти минут, как Димитрий последовал зову. Первые запальчивые нападки со стороны невесты он вынес с замечательным хладнокровием, очевидно, он дал себе слово выдержать на этот раз характер до конца, но в то же время не подавать ни малейшего повода к дальнейшим раздорам.

— Ну, что же ты все молчишь? — прервала она вдруг сама поток своего красноречия, сердито озираясь кругом, на какой бы вещи сорвать свое сердце. — Отчего не возражаешь? Разве я не права?

— Права, мой ангел, тысячу раз права, — отвечал он с тем же ласковым спокойствием и не возвышая тона. — Ты говоришь красно и умно, как печатная книга. Но всякая медаль имеет две стороны…

— А! Ты все же, значит, не принимаешь моих резонов?

— С твоей точки зрения я их отлично понимаю. Но с точки зрения русских…

— Да я ее и знать не хочу!

— Напрасно: тебе, русской царице, мнения их нельзя не знать. Имей терпение выслушать меня.

— Ну, говори.

— Я сравнивал сейчас твои резоны с печатной книгой; но и умнейшая книга остается только книгой, то есть мудрствованием человеческого ума. А жизнь народная слагается из самых немудреных и, в то же время, противоречивых элементов, тем более жизнь такого народа, как наш русский, грубый, неразвитый, со старинными его поверьями и обычаями, с ребяческим суеверием и бабьими предрассудками. Так как же, скажи, к этой неразумной жизни прилагать мерку разумной книги? Крутой перелом в вековых порядках не может не возбудить всеобщего ропота. Любовь же народная — сила царей. До сего времени русские царицы носили только народное русское платье…

— А я, как сказала уж, не хочу его носить!

— И не носи. Не омрачай только своему народу сегодняшнего-то дня, когда ты в первый раз покажешься ему царицей.

— Я давно уже царица: с того самого дня, что кардинал Мацеевский заочно повенчал нас с тобой, потому что его святейшество, папа римский, потом благословил наш брак; теперь же повторится лишь церковная церемония по православному обряду.

— Но для русского народа один этот обряд — законный и делает тебя настоящей царицей.

— Да что скажут наши патеры…

— И они, как отец твой и послы, убедились, что тебе надо венчаться в русском платье.

— Ах, Боже, Боже ты мой! Все вы, мужчины, не понимаете одного…

— Что живописный польский костюм тебе чрезвычайно идет?

— А то нет?

— И спору не может и быть: ты в нем божественна.

— Так стало быть…

— Но и русский праздничный наряд удивительно к лицу всякой молодой красивой женщине…

— Русской!

— Да ты, благородная полячка и первая красавица в целой Европе, будешь в нем так несравненно хороша, что все наши боярыни от зависти лопнут.

Последний аргумент сломил, наконец, упорство несговорчивой полячки. Она приятно просветлела и усмехнулась.

— На здоровье! Но с завтрашнего дня я снова могу одеваться по-польски?

— Можешь, можешь, об этом и говорить нечего. Но теперь, мой друг, сделай милость, изготовься поскорее к венцу.

Таким-то образом Марина явилась «своему» народу в русском наряде, только голова ее была убрана по-польски: волосы были затейливо переплетены золотом, жемчугом и драгоценными каменьями наподобие небольшой диадемы. И с какою величавостью носила она эту польскую диадему! С какою неподражаемой грацией выступала в сравнении с сопровождавшими ее к брачному обряду двумя русскими боярынями — княгинями Мстиславской и Шуйской!

— Такой красавицы-царицы у нас, ей-ей, доселе еще и не видано! — перешептывались между собой русские обоего пола, присутствовавшие в Успенском соборе при короновании молодой царицы и венчании ее с царем.

Но и тут молодая царская чета подала повод к справедливым пересудам.

«После бракосочетания (говорится в записках очевидца, архиепископа Арсения) оба не выказали желания приобщиться Св. Тайн. Это чрезвычайно опечалило не только патриарха и епископов, но и всех тех, кто это видел и слышал. Таково было первое и великое огорчение; такова была причина соблазна и источников многочисленных бедствий, постигших русский народ и всю Россию».

Не менее, пожалуй, осуждали православные люди и то, что вечером следующего же, Николина дня, в царском дворце был великий пляс, да не русский, а бешеный польский, причем первыми заводчиками этого беснования были родной брат молодой царицы, Станислав Мнишек, и зять ее, князь Константин Вишневецкий. Сама же Марина была уже не в русском наряде, а в родном своем польском. Но зато в нем она, действительно, казалась еще краше! «Царица польская» торжествовала.

За все это время Курбский, живший по-прежнему у Биркиных, ни разу не виделся с своей молодой женой. Пока она пребывала вместе с царской невестой в Вознесенском монастыре у царицы Марфы, его туда, как в женскую обитель, естественно, не допускали; молодым супругам не хотели сперва дозволить даже обмениваться записками. С переселением же Марины, а с нею и Маруси во дворец, Курбский, не получивший даже приглашения на бракосочетание царя, только на другой день после того решился наведаться во дворец. Здесь, в приемной царицы Марины, он застал бессменного ее адъютанта, пана Осмольского. Тот принял его со всегдашней своей учтивостью и охотно взялся доложить государыне о желании Курбского повидаться с женою. Но возвратился он с неутешительным ответом: по случаю предстоявших в этот день брачного пира и парадного бала, ее величеству ни на минуту нельзя будет обойтись без своей подруги.