Иштван Фекете - 21 день

На этот раз друзья не обмолвились и словом, но, ступив несколько шагов, священник остановился так внезапно, что шедший за ним почтмейстер чуть не налетел на него.

— Что это значит?

Хозяин дома выступил вперед, поскольку священник палкой указывал на вышеупомянутую мостовую, и оба приятеля уставились на кизиловую палку и кирпичную дорожку с не меньшим изумлением и настороженностью, чем фараон, взиравший на змею в руках Моисея, обращенную им в посох.

Дорожка была выметена дочиста.

— Похоже, здесь кто-то был!

Дядюшка Йоши пожал плечами, почтмейстер внимательно разглядывал землю, а кизиловая палка досадливо скользнула по кирпичной мостовой; все трое знали, что, без сомнения, в давильне кто-то побывал…

— Ну что ж, пошли, Гашпар, — сказал Йоши Куругла, — там все выяснится.

Дело и впрямь выяснилось, однако все масштабы постороннего вторжения стали ясны лишь значительно позже.

Дядюшка Йоши вытащил из сумки массивный ключ и уже приготовился было вставить его в замок, однако рука его замерла на полдороге, а священник с почтмейстером ошеломленно уставились на отскобленный досветла ключ.

Почтмейстер брезгливо фыркнул, словно глазам его предстало нечто неприличное, а огорченный священник, постукивая палкой по земле, попытался подбодрить друга:

— Открывай дверь, Йошка, чем скорее переживем, тем лучше…

— Думаешь, и внутри… тоже? — безо всякой надежды спросил Куругла, понимая, что и дому не удалось спастись от вторжения.

Священник вместо ответа только махнул рукой, замок скрипнул, и Куругла с растущим раздражением толкнул обе створки двери.

Хорошо еще, что солнце клонилось к закату, так что поначалу друзей ошарашил лишь чуждый дух свеженаведенной чистоты, мыла и щелока, напоминающий запах прачечной.

— Бедняжка хотела как лучше, — священник попытался смягчить удар, прибегнув к предписанному в таких случаях елейному выражению; однако, что он сам думал при этом, угадать было невозможно. — Зажги свечу, Йошка!

Когда Йоши скрылся в темноте, священник повернулся к почтмейстеру и тихо произнес:

— Видишь, Лайошка: жизнь не сводится к одному ужину… это множество ужинов, причем самых разных… Вот только, — тут он еще больше понизил голос, — глотать их все не обязательно…

Йоши Куругла с окаменелым лицом вышел из комнатки и смотрел на друзей, словно не в силах был и слова вымолвить.

— Ни свечей, ни спичек не нахожу…

— Где-нибудь да найдутся… — почтмейстер опустил на пол заплечный мешок. — У меня есть карманный фонарик.

— Она и Юлишкины цветы выбросила, — Йоши Куругла хрипло кашлянул в ладонь, — и старые календари. А я иногда записывал туда то одно, то другое для памяти…

— Откуда ей было знать! — раздраженно воскликнул священник. — И на черта тебе понадобилось оставлять ключ!..

— Да, конечно, — уныло согласился дядюшка Йоши, не подумав о том, что календарям и прочему хламу он и сам до сих пор не придавал никакой ценности. Если бы что и погрызли мыши, он бы махнул рукой, да и дело с концом, но выброшенные женины цветы вдруг всколыхнули в нем чувство огромной утраты и оскорбленного самолюбия, ощущение коварной и жестокой опасности, угрожающей его мирному, одинокому существованию.

Почтмейстер все еще рылся в заплечном мешке, пытаясь отыскать фонарик, а священник смотрел на сгущающийся за порогом сумрак, словно там можно было увидеть что-то интересное, и лишь дядюшка Йоши уставился в темноту подвала и вдруг вздрогнул, явственно увидев, как он в шлепанцах и свежевыглаженной пижаме сидит на краю постели, молодцевато взбодрясь, и ждет, когда Маришка окликнет его и пригласит зайти к ней в комнату «поговорить немножко»…

— Эк тебя, старого осла, бог уберег! — вздохнул он про себя с облегчением. — Счастье твое, что уснул, а то бы теперь узнал, почем фунт лиха…

— Нашел! — почтмейстер достал из мешка фонарик. — Жена не дает мне самому уложить все как следует, а ее хоть проси, хоть не проси класть фонарик в кармашек, она забывает.

Почтмейстер был явно разгневан, видя огорчение своего друга и обезображенный подвал. И если бы в этот момент можно было определить на весах меру их возмущения, то гнев почтмейстера оказался бы всех тяжелее, ведь он был обижен вдвойне: и как исконный обитатель подвала, и как закадычный друг Куруглы, — в то время как дядюшка Йоши неожиданно испытал столь колоссальное облегчение, что почти забыл и о выброшенных цветах, и о старых календарях, и испустил такой вздох, что держи он в этот момент свечу в руках, та непременно погасла бы.

— Не принимай ты близко к сердцу, Йоши, будь она тыщу раз неладна!.. — утешал его почтмейстер, но от внимания священника не укрылся этот вздох. Разбираться в подобного рода проявлениях эмоций входило в его профессию, а этот вздох никак нельзя было причислить к вздохам отчаяния или безропотной покорности своей судьбе. Такой вздох срывается с благодарных уст больного, пошедшего на поправку, или женщины, пошатнувшиеся супружеские устои которой священнику с грехом пополам удалось укрепить…

Вспыхнул фонарик, и священник захлопнул обе створки двери и даже повернул в замке оскверненный ключ.

— Я считаю, гостей нам не надо.

— Ни за что! — сердито откликнулся почтмейстер, в душе которого еще не улеглась двойная обида. И тут все трое умолкли, потому что при слове «гость» каждому из них припомнился мышонок, прирученное ими славное маленькое существо, которое, по всей вероятности, тоже пало жертвой Маришкиного нашествия.

Однако, как мы знаем, это их предположение и оплакивание мышонка оказались преждевременными.

Конечно, нельзя сказать, чтобы Цин-Ни чересчур хорошо чувствовал себя, так как левая задняя лапка у него еще побаливала, но лавина шума и резких звуков унеслась прочь, что, правда, не означало, будто можно ослабить привычную бдительность.

Само собой разумеется, Цин-Ни первым делом начал приводить себя в порядок, но это оказалось задачей не из легких: крохотная пещерка была сплошь забита мелкой трухой, которая при каждом движении мышонка осыпалась сверху. Поэтому когда все внутри успокоилось, а снаружи сорочья трескотня возвестила с орехового дерева уход людей, он осторожно слез на пол.

Цин-Ни прислушался, про себя сортируя звуки и шумы, но все они не вызывали тревоги. Иногда принималась стрекотать сорока, где-до капала вода, потрескивал бочонок, поскрипывали, выпрямляясь, размокшие доски ящика, которому тоже досталась изрядная баня, и стоило ветерку чуть всколыхнуть сонно-застойный воздух, как и тыква-цедилка с неуловимым для человеческого слуха стоном жаловалась, что ей пришел конец, в брюхе у нее трещина — хоть и незаметная, но дает себя знать. К сожалению, это была правда, потому что Маришка вошла в раж и даже тыкву отмывала мыльным порошком, а когда терла ее, то слишком сильно надавила.