Иштван Фекете - 21 день

Утро стояло безоблачное, листья тополей, почетным строем вытянувшихся вдоль дороги, едва колыхались под ветерком, а над грохочущей повозкой с криком носились пустельги. Какое-то чуть заметное мерцание переливалось над пшеничными полями, и мне казалось, будто я вдыхаю в себя аромат всего края, цветущих лугов, созревающих хлебов, тополей. Как жаль, что я тогда не понимал, насколько счастлив бывает человек от этого пьянящего чувства свободы и раздолья!

Нужный нам лес находился неподалеку, и когда, миновав изъеденный гусеницами боярышник, мы попали в тенистую дубраву, пропитанную густым, терпким ароматом, я позабыл даже о чердаке…

Незнакомые птицы на все лады щелкали, ухали, заливались звонкими трелями, их голоса эхом отдавались в старом лесу; сквозь деревья, подобный золотистому меду, струился солнечный свет, а под колесами шуршала палая листва. Едва повозка остановилась, кобыла Торопка, расставив ноги, решила помочиться.

— Эх ты, — укоризненно сказал отец, — уж не могла справить свою нужду дома…

«За дело он ее», — подумал я, сочтя поведение лошади крайне неприличным; мне и невдомек было, что отца заботит понапрасну пролитое естественное удобрение.

Мною взрослые не занимались.

И насколько же они были правы! Как благодарен я им за то, что мне было позволено оставаться ребенком! Меня не воспитывали, не поучали, не одергивали каждую минуту и по любому поводу. Мне предоставили возможность быть тем, кто я есть, и часы учения-назидания не торчали камнем преткновения посреди цветущего луга моего ребячьего одиночества…

Дубрава была очень старая, по ней ни разу не проходился топор, поскольку у церкви в других местах хватало лесных угодий и деревьев для рубки. Наш участок тоже принадлежал церкви. Лес занимал, должно быть, всего несколько сот хольдов — невелика ценность, и все же когда тридцать лет спустя я очутился в тех краях и не обнаружил и следов старой дубравы, у меня было ощущение, будто я утратил полмира.

Но в ту детскую пору я бродил по лесу в каком-то сладостном упоении; оно было сродни чувству, охватывавшему меня в церкви, если я находился там один, или на чердаке…

Отец граблями сгребал листву, дядюшка Пишта сваливал ее в корзину, я же собирал дубильные орешки, а затем уселся у кряжистого старого дуба и созерцал окружающий мир.

Лесной простор, пронизанный токами воздуха, солнечными лучами и густыми тенями, был так не похож на внутренность церковного храма с его запахом прохладного камня и святой воды или на чердак, пропитанный запахами деревянных балок, пыли, старой одежды, свечного сала, мышей и хлебного зерна, — и все же у них было много сходного.

Благоговейное одиночество порождало и мысли под стать, давало почувствовать всевластие Времени.

По сучковатому стволу мощного дерева вверх-вниз безмолвно сновали муравьи, повинуясь какой-то только им известной цели; на одно и то же место время от времени садился шершень, разведывал что-то необходимое и снова улетал прочь; а когда спина моя, казалось, слилась воедино с древесным стволом, откуда ни возьмись вдруг прилетела сойка, опустилась на землю и, неподвижно застыв, принялась внимательно разглядывать меня.

— Смотрите-ка, да это мальчик! — как бы говорил ее удивленный взгляд. — Ты меня не тронешь?

«Даже будь у меня ружье, я бы не причинил тебе вреда, — подумал я. — Хотя вы, сойки, — мастера по чужим гнездам разбойничать».

— Верно, — птица согласно кивнула и хохолком встопорщила на голове перья. — Осоеды промышляют осами и пчелами, дятел не дает прохода червякам, ястреб охотится на других птиц, а от аиста нет покоя лягушкам, но самый опасный из всех разбойников — человек… Хотя ты, похоже, не такой?..

— Я и впрямь не такой…

— Какие странные у тебя глаза… Можно мне подойти поближе?

— Я не трону тебя, красивая птица… Я не причиню тебе вреда, потому что люблю тебя.

Сойка несколькими прыжками подобралась совсем близко ко мне.

— Птенцы у меня, — она поморгала своими блестящими глазками. — Забот с ними хватает, но скоро они вылетят из гнезда. А отца их загубил ястреб…

«Презренный убийца», — гневно подумал я.

— О нет, — сойка почесала клювом грудь, — просто ястребу хотелось есть. А супруг мой выбрался в поле: нарушил закон и погиб.

— Пишта! — позвал меня отец, и сойка упорхнула. — Ты что, уснул? Оно и не мудрено, от густого запаха в лесу всегда в сон клонит…

— Я не спал. Тут прилетала сойка, красивая такая, чуть ли не на колени ко мне уселась. А ее друга ястреб схватил…

— Ты сам это видел?

— Нет. Просто она одна была, вот я и подумал…

— Глупости какие! Сойки и не летают парами… Садись-ка в конец повозки и придерживай большую корзину, чтобы листья не высыпались.

Я сидел чуть не по шею в мягкой, сухой листве. Повозка грохотала, и убаюкивающий лесной аромат тянулся вслед за нами к дому.

По возвращении домой отец сказал мне:

— Принеси из подвала две бутылки вина. Справишься с таким поручением?

Слов нет, поручение действительно было почетным для меня.

— Справлюсь, — ответил я и, преисполненный сознания собственной важности, гордый отцовским доверием, спустился в подвал. Ступеньки, ведущие вниз, были сродни чердачным, но в то время как те, прогретые солнцем и посеревшие от сухой пыли, задорно карабкались вверх, эти, потемнев от сырости и недостатка света, степенно уходили в темную глубь подвала.

Бутылки, вытертые насухо и до блеска, в мгновение ока были готовы к доставке наверх, но я не спешил уходить отсюда: с подвалом так же, как и с чердаком, нельзя было разделаться походя. А сегодня и подавно: ведь посреди подвала я увидел не кого иного, как ту огромную жабу, которую отец прошлым летом выбросил из окна в сад дядюшки Цомпо после того, как обнаружил ее под подушкой у тетки Луйзи, куда она попала, должно быть, чисто случайно…

— Ума не приложу, — удивлялся отец на другой день, — как могли забраться эти лягушки к Луйзи в постель? Не иначе как через окно…

Зато мне это очень хорошо было известно, и сейчас я растроганно смотрел в золотистые жабьи глаза.

— Значит, ты вернулась на свое место? — не в силах скрыть удивление, спросил я. — Долго же ты сюда добиралась?..

— Перезимовала я на пасеке, — моргнула жаба. — А потом дядюшка Цомпо меня оттуда вытурил. Куда же мне было податься?

— Ну и ну!.. И ты только что вернулась?

— Этой ночью. Мне пришлось быть осторожной: под свиным хлевом хорек поселился, душегуб кровожадный… Но сюда он не придет.

— Можно, я расскажу о нем взрослым?

Жаба закрыла глаза.

— Все равно тебе не поверят…

И все же я выдал эту тайну отцу, который, кстати сказать, похвалил меня за вытертые до блеска бутылки.

— Вот ведь можешь же ты быть аккуратным…