Владимир Саксонов - Повесть о юнгах. Дальний поход

Я тоже стянул свою и увидел, как в дыму, в клубах пара корма и нос одновременно скользнули вниз. И исчезли. И еще я видел, как на том месте вскинулась вода, опала, и со всех сторон туда хлынули волны, все зализали — будто там ничего и не было!

Меня заколотило.

— Понятно?

В глаза боцмана смотреть было трудно. На лбу у него слиплись светлые волосы.

— Мне не понятна инструкция адмиралтейства! — выдавил я, стараясь не стучать зубами.

— Лорд какой… Запрос пошли. — Он ткнул сапогом пустую гильзу от снаряда.

…Надо было бежать к орудию — опять летели «юнкерсы». Один уже пикировал на нас, в кебе вокруг него мелькали медовые капли зажигалок, они сыпались вниз — много-много! Но в кубрике ничего не знали, там спокойно разговаривали, я слышал… «Эй, в кубрике! В кубрике!..» Не слышат, поздно. Мы стали проваливаться в какую-то глубокую воронку, по краям ее бешено крутилась пена, а на дне мелькали заляпанные листки бумаги. Я понял, что никогда не видел ничего страшнее, чем эти листки. Не мог даже крикнуть, пошевелить пальцем… Рот боцмана кругло открывался: «Ин-струкции британско-го ад-мирал-тейства!»

Очнулся я весь в испарине.

В кубрике разговаривали.

Качало. Было жарко — я ведь лежал одетый. В Костиной койке.

Но почему они разговаривают? Как можно сидеть в кубрике и разговаривать, когда опять летят! Нет, это кажется.

Я не открывал глаз и старался убедить себя, что все в порядке. Напрасно. Чем больше старался, тем лучше понимал, что сердце у меня перестанет прыгать только на берегу. Только там. Засыпать было страшно: опять чувствовать, что ты беспомощен, вдавлен в койку — ни крикнуть, ни шевельнуться… Нет, спать я не мог. Но и так — все Бремя вслушивался, вздрагивал, когда что-нибудь стукало на палубе… Это пройдет, должно пройти!

С трудом вспомнил, как заснул. Федор отослал меня отдыхать, а в кубрике сидел боцман. Он ни о чем не спросил, кивнул на Костину койку: «Ложись сюда». Я обрадовался, лег. Прямо перед лицом оказался иллюминатор. Совсем близко за толстым стеклом мелькнул гребень волны, потом катер ухнул вниз — иллюминатор темно залепило. Хотел еще раз посмотреть и не смог, словно провалился куда-то.

Ложками стучат… Обедают.

Я глотнул слюну. Встать? Они увидят мое лицо и догадаются.

— Команду, говорит, корми. А сам отказался, — услышал я голос кока.

— А тебе не понятно?

Это боцман.

— Так ведь он не ел ничего!

— Не ел… Накорми! Командира накормить не можешь. Кок…

— Я же говорю — отказался. И дверь не отворил.

— А лезешь?

— Тьфу!

— У юнги и то понятия-то больше, — проворчал боцман. — «Ранен, кричит, командир!»

— Я сам как увидел эти шлюпки — так по душе скребануло! — сказал Гошин.

— «Скребануло»…

Они долго молчали.

— Я думал, его семья в бомбежке погибла, — негромко проговорил Кравченко. — Боцман, ты знал его жену?

— Дочка смотрителя маяка на мысе Иоканка, — ответил боцман. — Североморка.

— И сын большой?

— В школу должен был идти. Девочке три года.

Я чуть приоткрыл глаза, смутно увидел круг иллюминатора. То потускнеет, то выяснит… Ждал.

Боцман снова заговорил:

— До войны, помню, жена его часто на корабль приходила. Работала-то рядом, около порта. Знаешь, придет, бывало, глянет так — скомандовать охота что-нибудь такое!.. И скомандовал — знал бы. Она в последний момент, рассказывают, встала — «Интернационал» запела.

— Я как увидел сегодня эти шлюпки… — начал Гошин.

— Ты сейчас пойди, — сказал боцман. — Может, поест.

— Пойду.

Хлопнула крышка люка.

— А кто рассказал? — спросил Кравченко.

— Двое спаслись. Всего-то двое из тридцати. Все — семьи маячных служителей да рыбаков. Ребятня. Летом-то они у родных гостили, лето было хорошее… И война. Их на «Бризе» эвакуировали, в Архангельск. «Бриз»-то суденышко вспомогательное, скорлупа, а тут два эсминца — да из орудий по нему… «Бриз», когда стал тонуть, шлюпки спустил. Переполненные они были…

Вернулся Гошин. Повозился, глухо сказал:

— Нет.

— А лезешь…

— Что ты за человек, Пустотный!

— Поговорили, — ответил боцман.

Я смотрел во все глаза на иллюминатор. А видел шлюпки, о которых рассказывал боцман. И два фашистских эсминца…

— Туман, знаешь, был, из тумана эсминцы и вышли. Один прикрывать остался, по инструкции, сволочи, действовали … А второй, он мимо этих шлюпок — и всеми пулеметами. Вот так близко прошел! Волну поднял, она шлюпки захлестнула.

…Волны, волны, и все. Будто там ничего и не было.

И я точно знал, что не сплю.

— Флот у них есть — моряков нету! — сказал Пустотный. — По детям-то…

Потом добавил:

— Юнгу разбудить надо, пусть порубает.

Я закрыл глаза. «Порубает»… Будто ничего и не было!

— Как увидел сегодня весла вразброд… — начал кок.

— Юнга! — рявкнул боцман. — Федора кто на обед подменять будет?

— Есть!

Я выбрался из койки и стал натягивать сапоги.

Гошин налил мне супу.

Надо было обедать. Потом идти на вахту, сменить Федора, чтобы он тоже поел. Все просто. Я чувствовал себя так, словно потяжелел сердцем, и старался не притрагиваться к нему, не вспоминать, потому что сейчас это только мешало бы. Что-то во мне занемело.

— С боевым крещением, — сказал Кравченко.

— Малость понюхал… — Боцман задумчиво глянул на меня. — И усы-то не припалило.

— А где у него усы? — спросил Гошин.

Я отмахнулся:

— Ладно вам!

И подумал опять: «Вот сижу, разговариваю… Завтра, может, снова в море пойдем».

Никогда не было так ясно, что впереди.

А на другой день мы отвели наш катер в док, на капитальный ремонт. Собирались сходить на берег, укладывали свои немудреные пожитки в рундучки — и все молча. Боцман зыркал — на пол кубрика падала то ненужная бумажка, то еще какая мелочь; Гошин зашвырнул в угол старые портянки, но боцман зыркал и молчал.

Мы оставляли корабль. Впереди нас ждал далекий путь в Америку. Каков этот путь и какова она — Америка?..

Когда все уже было собрано, я вдруг неожиданно для себя с болью ощутил, что мне не хочется оставлять катер, идти ночевать в Мурманский флотский экипаж. Мне вспомнились мои первые минуты прихода на корабль. Тогда уходил в госпиталь Костя. Теперь мы оставляли катер. Тоже в госпитале — в доке.

Было сиротливо.

И потом, когда мы погрузились на транспорт, который вез нас в эту Америку, когда уже вышли на внешний рейд, я долго смотрел в сторону дока, где оставался наш катер.

Наши стояли у подъезда, разговаривали с американскими и французскими моряками. Из окна с третьего этажа видны были бескозырки в белых чехлах, а вокруг и кое-где вперемежку с ними — шапочки-панамки американцев и береты французов. Хотелось свистнуть, чтобы кто-нибудь из наших посмотрел на меня.