Фрэнсис Бернетт - Маленькая принцесса

— Да, — не сразу ответила Сара. — Нет, это не боль, — едва слышно прибавила она. — Ты любишь своего папу больше всего на свете?

Эрменгарда очень удивилась. Она понимала: приличная девочка в образцовой школе не может признаться, что это ей и в голову не приходило. Мало того — она едва могла провести с отцом десять минут. Словом, она растерялась.

— Я… я его и не вижу, — проговорила она. — Он всегда в библиотеке, что-то читает.

— А я вот люблю, — сказала Сара. — Потому мне и плохо. Он уехал.

Она опустила голову на приподнятые колени и просидела так несколько минут.

«Сейчас заплачет», — испугалась Эрменгарда.

Но Сара не заплакала. Черные короткие волосы падали ей на уши, она сидела тихо. Потом сказала, не поднимая головы:

— Я обещала ему, что выдержу. Значит, выдержу. Так уж надо. Ты подумай, что выдерживают военные! Папа — военный. Если бы была война, он бы делал длинные переходы и все без воды, а то — был бы ранен. И ни слова бы не сказал, ни единого слова!

Эрменгарда глядела на нее, чувствуя, что все больше ее любит. Она — удивительная, других таких нет…

Сара тем временем подняла голову, встряхнула черными волосами и улыбнулась.

— Если я буду говорить, — сказала она, — и придумывать, и тебе рассказывать, мне станет легче. Забыть я не забуду, а легче станет.

Эрменгарда не знала, почему у нее в горле появился комок, в глазах — слезы.

— Лавиния и Джесси — закадычные подруги, — хрипло сказала она. — Вот и мы с тобой могли бы… Ты не против? Ты ведь умная, а я — самая тупая в школе, только… о, Господи, ты мне так нравишься!

— Я очень рада, — сказала Сара. — Я люблю, когда меня любят. Да, друзьями мы будем. И вот еще что… — лицо ее вдруг осветилось, — я помогу тебе с французским.

Если бы Сара была другой, десять лет, которые ей предстояло провести в школе мисс Минчин, не принесли бы ей пользы. С ней обращались не как с девочкой, а как с почетной гостьей. Ей вечно льстили, угождали, и будь она самоуверенной или властной, ее просто нельзя было бы вынести; будь она ленивой, она бы не выучилась ничему. Мисс Минчин не любила ее, но, как женщина практичная, не позволяла себе ничего, что лишило бы школу столь выгодной ученицы. Она прекрасно знала: если Сара напишет отцу и пожалуется, он немедленно ее заберет. Ей казалось, что ребенок непременно полюбит место, где его вечно хвалят и все ему разрешают — вот она и хвалила Сару и за успехи в ученье, и за доброту к подругам, и за щедрость, если она давала нищему шестипенсовик из туго набитого кошелька. Самым обыкновенным поступком восхищались, и если бы Сара была хуже и глупее, она возомнила бы о себе, но ум подсказывал ей много верного — и о ней самой, и об ее положении. Время от времени она толковала об этом с Эрменгардой.

— Много зависит от случайностей, — говорила она. — Мне очень везет. Так уж случилось, что я люблю учиться и читать, и все запоминаю. Так случилось, что у меня добрый, заботливый, умный папа, который ни в чем мне не отказывает. Может быть, у меня совсем не хороший характер, но как рассердишься, если у тебя все есть и никто тебя не обижает? Узнаю ли я когда-нибудь, — серьезно прибавила она, — хорошая я или плохая? Может быть, я просто ужасная, но это так и не выяснится, случая нет.

— И у Лавинии нет, — не уступила Эрменгарда, — а вот характер у нее жуткий.

Сара задумчиво почесала кончик носа.

— Наверное… наверное она растет, — сказала она милостиво, вспомнив слова мисс Амелии о том, что Лавиния растет слишком быстро, а это дурно влияет и на здоровье, и на характер.

Характер у Лавинии и впрямь был ужасный. Она мучительно завидовала Саре. До ее приезда старшая ученица знала, что она — главная в школе. Все подчинялись ей, потому что она могла просто испортить жизнь тому, кто ей не подчинится. Малютками она повелевала, перед ровесниками важничала. Она была недурна, одевалась лучше всех, а потому шла впереди, когда образцовая школа шествовала парами в церковь или на прогулку; но тут появились бархатные жакетки и соболиные муфты, да еще и страусовые перья, и мисс Минчин распорядилась, чтобы во главе шествия были они. Уже это одно обидно, а тут еще оказалось, что главная теперь — Сара, и не потому, что она может обидеть, но потому, что она не обижает никого.

— В Саре Кру то хорошо, — бестактно говорила Джесси закадычной подруге, — что она никогда не важничает, а ведь могла бы. Я бы уж заважничала — ну, хоть немножко — если бы у меня было столько красивых вещей и все со мной носились. Смотреть противно, как мисс Минчин выставляет ее перед родителями.

— «Дорогая Сара, — передразнила Лавиния, — пойдите в гостиную, поговорите с миссис Мэсгрейв из Индии… Ах, поговорите с леди Питкин по-французски, у вас такое произношение!» Да она же не тут учила французский! И вообще, чем восхищаться? Она вообще его не учила, просто переняла от этого своего отца. А он-то — офицер в Индии! Тоже мне, важная птица!

— Нет, все-таки, — медленно сказала Джесси, — он на тигров охотился… Он сам убил того, который у нее лежит. Потому она так и любит эту шкуру, лежит на ней, гладит по голове, говорит с ней, как с кошкой…

— Вечно она делает глупости, — фыркнула Лавиния. — Мама сказала, очень глупо все время выдумывать. Она сказала, что из Сары выйдет эксцентричная особа.

Сара и впрямь не важничала. Она была приветлива и щедра. Маленькие, которых презирали и гоняли зрелые дамы лет десяти-двенадцати, никогда не плакали из-за той, которая была самой блестящей из всех. Она опекала их, поднимала, если они разобьют коленку, утешала и даже находила для них в кармане конфетку или другое лакомство. А уж о том, чтобы отталкивать их или унижать, намекая на их возраст, и речи быть не могло.

— Ну, четыре — так четыре! — говорила она Лавинии, когда та, как это ни прискорбно, отшлепала Лотти и назвала ее малявкой. — Через год будет пять, потом шесть. А через шестнадцать лет, — и она широко открыла глаза, — целых двадцать!

— Ах, как мы хорошо считаем! — сказала Лавиния. Ничего не попишешь, четыре и шестнадцать — двадцать, а о таком возрасте не смели мечтать и самые отчаянные.

Словом, малютки боготворили Сару. Она нередко звала этих парий к себе и поила их из чашечек в голубых цветочках очень слабым и сладким чаем. Чашечки принадлежали Эмили, ни у одной куклы не было такого сервиза. Играли они и с самой куклой, а Сару считали настоящей королевой или богиней.

Лотти обожала ее так, что если бы не Сарино материнское сердце, порядком бы ей надоела. Мать у нее умерла в родах, и молодой, легкомысленный отец, который просто не знал, что с ней делать, рано отослал ее в школу. Дома, с самого рождения, она была вроде куклы или балованной собачки, и стала поистине невыносимой. Когда она хотела чего-нибудь или не хотела, она начинала плакать и кричать; а поскольку ей вечно требовалось то, что получить невозможно, пронзительный голосок раздавался то в одной, то в другой части дома.