Леонид Жариков - Повесть о суровом друге

Толстые барыни в туфлях на высоких каблуках носили малюсенькие камни и хныкали, будто им было тяжело.

Прохожие обступили буржуев и посмеивались:

- Копайте, копайте! Поработайте хоть немножко в своей жизни!

Цыбуля косился злыми бычьими глазами и бурчал себе под нос:

- Не шибко радуйтесь, недолго продержится ваша власть кошачьих, свинячьих депутатов...

- Чего они здесь копают? - с удивлением спросил Уча.

- Осужденная буржуазия, - объяснил Васька.

Кто-то из ребят увидел Сеньку Цыбулю. Он стоял невдалеке и, глядя на своего арестованного отца, ревел, размазывая по лицу слезы.

Я толкнул Ваську локтем и тихо, чтобы не спугнуть колбасника, зашептал:

- Вась, давай закуем Сеньку?

- Брось, охота тебе пачкаться!

Охота? Нет, не охотой нужно было назвать мое желание расправиться с колбасником, у меня даже ноги затряслись - так я хотел поймать Сеньку. Кто посадил в тюрьму Абдулкиного отца - дядю Хусейна и заковал его в цепи? Кто на суде надел кандалы на руки дяде Митяю, нашему председателю Совета? Нет, я Сеньку закую! Кандалы были при мне.

- Уча, закуем? - шепотом, чтобы не слышал Васька, предложил я гречонку.

- Давай! - И Уча погнался за колбасником.

Я бросился наперерез Сеньке. Но все дело испортил Илюха. Он побежал прямо на Цыбулю и закричал: «Лови его, держи!» Колбасник увидел меня и пустился во весь дух вдоль улицы. Уча снял с плеча сапоги и швырнул их вдогонку Сеньке. Сапоги угодили тому в ноги, он запутался в них и, не добежав до калитки, брякнулся наземь.

Два прыжка - и я очутился верхом на своем исконном враге. Абдулка, Илюха и Уча держали Сеньку, а я, торопясь, тянул из кармана кандалы.

- Руки ему заковать, - хрипел Абдулка.

- Лучше ноги, держи ноги.

Как назло, кандалы зацепились за подкладку, и я никак не мог их вытащить.

- Ка-ра-ул! - дрыгая ногами, завопил колбасник.

Уча заткнул ему рот шапкой.

Наконец я достал кандалы, но тут понял, что не знаю, как нужно заковывать. Почему-то мне сделалось стыдно, вспомнились слова Васьки: «Охота тебе пачкаться!» Я поднялся и сказал ребятам:

- Пустите его к свиньям.

Сенька, всхлипывая, поднялся и, ни слова не говоря, поплелся по улице. Отойдя, он вдруг закричал:

- Подождите, оборванцы! Скоро до нас немцы придут, тогда всех вас на сук!

Я размахнулся, чтобы запустить в колбасника цепями, но кто-то сильный сжал мою руку. Я повернулся и увидел коренастую фигуру управляющего заводом дяди Хусейна.

- Ты что делаешь? - строго спросил он.

- Это буржуй, - пытался оправдаться я.

Подошел Абдулка и добавил:

- Он угнетал Леньку.

- Верхом на Леньке катался, - поддержал Васька.

Дядя Хусейн отобрал у меня кандалы, молча оглядел их.

- Довольно, откатались, - сказал он негромко и задумчиво; вспомнил, наверно, как сам был закован в цепи. - Теперь, Вася, никто не посмеет надевать на человека цепи. Не допустим! А эти кандалы сдадим в революционный музей, пусть лежат под стеклом, чтобы люди никогда не забывали, что значит буржуйская власть. А сейчас айда по домам, хлопцы!

До поздней ночи я ворочался в постели - никак не мог уснуть. Сколько интересного было в этот день! А сколько еще будет впереди! Теперь у нас свобода. Хотя нет у меня ни отца, ни матери - все люди для меня родные, все товарищи.

Товарищи! Стоит только прошептать это слово, и возникает перед глазами яркое утро. В зелени акаций поют птицы, а небо над городом высокое и просторное; кажется, оттолкнись, взмахни руками, как крыльями, и взлетишь высоко-высоко! А там, в небе, только разводи руками в стороны и плыви. Вот движется навстречу белое облако, ты облетаешь его стороной или становишься на облако ногами и громко кричишь: «Товарищи, я товарищ!» Далеко земля, никто не слышит, только птицы летают вокруг. А ты плывешь, сидя на облаке. Куда хочешь плыви, хоть в самый Петроград. В этом городе тоже развеваются красные флаги, и подходит сам Ленин, подходит и говорит: «Ну, товарищ, слезай!» Обняв за плечи, как когда-то делал отец, Ленин поднимает меня и смеется: «Ах ты товарищ!..»

Я проснулся и сразу же вспомнил о духах. В землянке было тихо. В щели сквозь закрытые ставни просеивались солнечные лучи. Где-то во дворе громко и неспокойно кудахтала курица. За окном тарахтела бричка и тонкий голос кричал:

- Бабы, глины, глины!

Я лежал и думал о том, что тетя Матрена, Васька и Анисий Иванович, наверное, ушли на базар, что у меня под подушкой лежит недоеденный сухарь и что с утра я собирался делать духи.

Я поднялся, достал сухарь и, обмакнув его в ведро с водой, начал грызть. Дверь землянки оказалась запертой снаружи. Я наполнил колодезной водой три пузырька, вылез в окно и взобрался по стволу акации на крышу, чтобы делать из цветов духи.

Бескрайняя степь открылась передо мной. Темно-зеленым ковром стелилась она по балкам и курганам до самого горизонта, а там, за синеющим рудником, сходилась с небом. Совсем близко, на горе, виднелся Пастуховский рудник с черной насыпью шахтного террикона. Видна была вся наша горбатая улица.

Около дворов грелись на солнце лохматые собаки, а в пыли купались воробьи.

Над терриконом заводской шахты уже не вился желтый дым, не пели гудки по утрам. Все ушли на войну, и завод опять остановился. В городе стало жутко. Ползали слухи: «Немцы подходят».

В раздумье я сидел на краю крыши, напротив цветущей акации. Тяжелые ветви ее начинались от кривого ствола и поднимали на крышу белые пахучие гроздья. Акация стояла белая, как в снегу.

Я сорвал одну гроздь и начал проталкивать цветы в горлышко пузырька. Если ими набить полный пузырек, хорошие, говорят, получаются духи.

Напротив через улицу стоял мой старенький дом с заколоченными крест-накрест окнами. Еще не прошло года с тех пор, как погиб мой отец и пропала мать. Я смотрел на знакомые ставни, и слезы подступали к глазам. Вспоминались ласковые руки матери, жалостливые взгляды соседей, и на душе становилось еще горше. И только мысль о Васе, о нашей дружбе немного утоляла боль...

Сидя на крыше, я неожиданно услышал невдалеке чей-то пронзительный свист.

Через три двора от меня на крыше своего дома стоял Илюха. Задрав голову в небо, где, кувыркаясь, летали голуби, Илюха свистел, приседая от натуги. Изредка он поднимал длинный шест, на котором развевались рваные отцовские штаны с вывернутыми карманами, и размахивал шестом над головой. Увидев меня, он воткнул шест в трубу и, сложив ладони трубкой у рта, что есть силы крикнул:

- Ленька-а-а-а!

Расстояние, отделявшее нас, позволяло разговаривать свободно, не напрягая голоса, но я понимал Илюху: так приятно было набрать полную грудь свежего степного ветра и крикнуть, прислушиваясь к отклику эха. Я напрягся и ответил так громко, что куры, гулявшие на улице, бросились врассыпную.