Андрей Жвалевский - Смерть мертвым душам!

Жил в Диканьке кузнец Вакула, силач и детина хоть куда, который черту был противнее проповедей отца Кондрата. Будучи отменным кузнецом, Вакула занимался также малеванием и слыл лучшим живописцем во всем околотке. Все миски, из которых диканьские козаки хлебали борщ, были размалеваны кузнецом. Кузнец был богобоязненный человек и писал часто образа святых, Но торжеством его искусства была картина, намалеванная на церковной стене в правом притворе, в которой изобразил он святого Петра в день страшного суда, с ключами в руках, изгонявшего из ада злого духа. Черт в аду выглядел таким гадким, что все плевали, когда проходили мимо; и с той поры черт поклялся отомстить кузнецу.

С этими-то намерениями черт и появился в Диканьке в самое для себя благоприятное время — в самую ночь перед рождеством. Остановившись над хатой кузнеца, черт спустился по воздуху, как по ледяной покатой горе, и прямо в трубу. Отодвинув слегка заслонку и увидевши, что в хате никого не было, выключая только старые черевики у порога, которые носила в хате Оксана, кузнецова жинка, и хлопчика лет десяти, Кузнецова же сына, черт осторожно вылез из печи и оказался в хате. Загодя он прознал, что Вакула отправился со своим тестем Чубом в шинок, Оксана же направилась к куме посудачить о своей свекрови Солохе, так что помех своим пакостям он никак не ожидал. А пакость была задумана знатная: черт, желая поквитаться с Вакулой, решил ни много ни мало как утащить Кузнецова сына, потешиться всласть, глядя на родительское горе, а уж потом, насмотревшись на принародные унижения кузнеца, отдать мальца батьке, взяв с того непременную клятву убрать мерзкую доску из правого притвора церкви.

Кузнецов сын, Гринька, сидел на лавке у окна, глядел на ясный месяц и размышлял, сильно ли будет драть отец, если он удерет на колядки с хлопцами. Изобразив на своей гадкой рожице самое приветливое выражение, черт подобрался к остолбеневшему Грине и сказал: «Да знаешь ли ты, что твой батька всем своим счастьем мне обязан?» Малец, от удивления да и, чего греха таить, страха раскрывши рот, молчал. Приободрившись, черт продолжил: «Видишь старые мамкины черевики? Это те самые, что я для батьки твоего добыл аж у самой царицы. Мамка твоя обещала отцу твоему, что замуж за него пойдет не иначе, как в царских черевиках. Жалко, не застал я батьку твоего! Поговорили бы, вспомнили чего… Да и ты бы послушал, чай, батька-то тебе не шибко много рассказывал. А может, хочешь и сам на царский дворец поглядеть? До утра в Петербург слетаем и в эту самую минуту и вернемся, никто и знать не будет».

Гриня стал понемногу приходить в себя и осторожно кивнул. Радостно хрюкнув, что все так легко ему удалось, черт стал на четвереньки и предложил Гриньке сесть на него верхом. Хлопец в ожидании рождественского увеселения быстро уселся черту на плечи, и они мигом вылетели из хаты.

Черт решил спрятать мальчика на старом сеновале и торопился вернуться в Диканьку для исполнения самой восхитительной части плана — принародного унижения ненавистного кузнеца. Стряхнув хлопчика с плеч на сено, он собрался уже опять взлететь, но почувствовал, что и шевельнуться не может: кузнецов гаденыш сотворил крест. Более того, мальчишка что есть силы ухватил черта за хвост, и на его лице было самое решительное выражение.

— Не клади на меня страшного креста. Все что хочешь сделаю! — взвыл черт.

— Хочу поглядеть, как внуки моих внуков жить будут! — злорадно сказал Гринька.

— Не могу я этого исполнить, — простонал черт, — меня из ада за это выселят. Нам такие чудеса запрещены.

И вновь рука мальчишки поднялась для крестного знамения…

Они летели на большой высоте. Вдруг прямо над ними со страшным ревом пролетела громадная птица с диковинными светящимися глазами на голове и по бокам тела. Крылья ее были недвижны, а за ней тянулся белый след, блестевший в лунном свете, как дорожка на воде, и даже как бы клубившийся. Черт испугался и резко заскользил вниз. Но и тут чудеса и диковины были в избытке.

Они летели невысоко над чудесной дорогой. Прямая и очень гладкая, она была освещена какими-то лампами, прикрепленными к высоким железным столбам и горевшими куда ярче, чем масляные фонари на губернской ярмарке. По дороге в обе стороны с замечательной быстротой ехали удивительные то ли кареты, то ли повозки, непонятно как их назвать доброму человеку. Ехали сами по себе, без коней, да еще и светили перед собой. Ладно, в больших да ревущих коней еще можно было спрятать внутри, но другие, совсем низкие, неслись-летели с тихим шорохом. И никакой, даже самый крошечный конь там никак не мог поместиться. Да и не бывало таких коней, чтобы так резво бежать могли да еще и карету тянуть.

Коснувшись дороги, черт попытался оборотиться в одну из этих чудесных карет, но получилось непонятно что — вроде кривого ящика на копытцах, на котором восседал Гринька. Около них замедлялось движение, и люди в быстрых повозках стали высовывать из окошек какие-то маленькие не то шкатулочки, не то табакерки, чем-то вспыхивающие. Черт на всякий случай вернул свое обличье и поторопился улететь с Гринькой от беды подальше.

Свету становилось все больше, внизу Гриня увидел вроде как поляну с кострами, ни дать ни взять луг за Диканькой в купальскую ночь. Черт пошел на снижение, угольки внизу стремительно приближались, рассыпались на более мелкие, и стало ясно, что это не искорки, а окна домов, уличные фонари, огоньки тех самых диковинных повозок, которые они видели на дороге. Путешественники оказались около громадного строения, весь низ которого был сплошь стеклянный. За стеклом недвижно стояли фигуры в самых странных позициях. Присмотревшись, Гриня понял, что это деревянные идолы, размалеванные под доброго человека и одетые в самые невероятные одежды. Снизу на идолах были надеты у кого узенькие и совершенно срамного виды порты вроде тех, в которых щеголял исправников сынок, что в Киеве в студентах, а у кого широченные штаны, как у запорожцев. Виднелись также и тулупчики вроде надутого рыбьего пузыря с простежкой, и блестящие вроде как свитки в обтяжку, и коротенькие шубейки нараспашку. А на головах идолов виднелось что-то вроде пушистого кисета с шишечкой на самой макушке. Тут Гриня разглядел на каждой фигуре бумажку, а на которых и две. Вспомнив цифирную премудрость, которую с таким трудом вколачивал в головы диканьским огольцам местный дьячок, Гриня сообразил: «Да это ж лавка, а на бумажках цены! А сидельцев нет! Вот это живут внучки! Да в одну эту лавку вся уездная ярмарка поместится!» Хлопец разглядывал это диво и вдруг обнаружил, что две фигуры стоят и вовсе без всякой одежды, а рядом ухмыляется черт в таком же самом наряде, что и эти, которые за стеклом. Изумленный хлопчик в следующий миг обнаружил и на себе такое же самое безобразие.