Нина Грёнтведт - Привет! Это я...

— Да, идём! — радостно говорит Хелле и тоже соскакивает с кровати.

Мы входим в гостиную.

— Это кошмар какой-то, как вы сегодня хлопаете дверьми, — говорит мама Хелле, оторвавшись от книги.

— Это Стиан, — отвечает Хелле.

— У него переходный возраст. Созревание, — говорю я и вижу, что мама Хелле еле сдерживает улыбку.

— Ма-а-а-ма-а-а! — тянет Хелле сладким, как сироп, голоском.

— Что тако-о-о-е? — спрашивает мама.

— Мамочка, можно мы будем так добры-ы-ы-ы и испечём шоколадные кексики?

— Можно ли, чтобы вы были так добры? — мама улыбается. — Ну хорошо, можно. Только вы в процессе готовки съедаете по одному кексу каждая, а остальное оставим на «после обеда». О’кей?

— Йес-с-с! Спасибо, мамулька! — Хелле шлёт матери воздушный поцелуй, мы влетаем в кухню и начинаем!..

Когда запах от свежеиспечённых кексов просачивается во все углы дома, на кухню по лестнице, волоча ноги, спускается Глупый Стиан.

— До обеда — по одному кексу каждому! — объявляю я, помахивая указательным пальцем.

Стиан тупо на меня смотрит и берёт четыре кекса!

— Эй! — кричу я. Но, прежде чем я успеваю что-нибудь сказать, Стиан впускает из коридора собак, даёт каждой по кексу, а последний съедает сам. За один укус.

— Нельзя! Не имеешь права! — кричит Хелле.

— Как там у вас дела? — кричит мама Хелле из гостиной. — Пахнет хорошо!

— «Каждому по одному»! — передразнивает нас Стиан, довольный собой.

Он глядит прямо на меня и улыбается, как идиот. Я внезапно чувствую, какая здесь жарища (оно и понятно: мы ведь пекли кексы!), отбегаю подальше от него и распахиваю окно настежь.

Вот чёрт! А Стиан — дурак!

Дорогой дневник!

Стиан просто король идиотов, дурак-недоумок и ещё дубина!!!!!!! И музыку любит просто КОШМАРНУЮ! И волосы — ВОРОНЬЕ ГНЕЗДО! Всё, что он делает, — это смех! Он ничего не может!

На гитаре играет — ОБХОХОЧЕШЬСЯ! У него совсем нет чувства ритма. И ещё — у него НЕТ ДРУЗЕЙ (насколько я знаю), и подружки тоже нет. НМ ОДНОЙ ДЕВОЧКИ, КОТОРАЯ В НЕГО ВЛЮБЛЕНА. НЕТ У НЕГО ТАКИХ, И НИКОГДА НЕ БУДЕТ У Стиана никогда не будет подружки, потому что он весь такой унылый и мрачный!

Вот ТАК вот!

Настоящий «дум-дум-бой»! Ха-ха!

Чтобы попасть в свою комнату, мне нужно пройти через комнату Эрленд. Слава богу, что не наоборот! Если бы Эрленд всё время ходила через мою комнату, я бы точно рехнулась.

Иду к себе, чтобы лечь спать, и вижу, что Эрленд снова натянула верёвку между нашими кроватями. (На длинной верёвке, переброшенной через ножки кроватей и спинки стульев, прикрепляется корзинка. Она ездит туда-сюда, и мы, лёжа в постели, можем в ней посылать друг другу записки.) Слышимость в доме очень хорошая, и, если мы разговариваем или громко шепчемся после отбоя, мама с папой слышат нас внизу в гостиной.

Раньше мы всегда пользовались этой связью, но теперь…

— Эрленд! Кто тебе разрешил входить в мою комнату? — строго спрашиваю я. — Ты что, всё ещё забавляешься детскими писульками?

Я делаю движение, чтобы сорвать верёвку, но, передумав, ложусь в постель.

Шорох. Это по моему столбику шуршит и ползёт верёвка, и вскоре, раскачиваясь на повороте, через открытую дверь въезжает и приближается ко мне маленькая корзинка.

Мне, собственно, совсем неинтересно, но ради Эрленд — так уж и быть — я вытаскиваю и разворачиваю бумажку.

Там красивым «плетёным» почерком Эрленд написано следующее:

(Учитель сказал, что Эрленд пишет красивее, чем кто-либо в её классе, а может, и во всех параллельных тоже. Эрленд гордится своим кружевным почерком. А у меня почерк ужасный. Мама всегда говорит, что ничего в моих каракулях не понимает, и ещё она удивляется, как это я ухитряюсь так хорошо рисовать и при этом так плохо писать. Я пишу так плохо, что меня даже родная мама не понимает… Ну да, Эрленд пишет лучше, но это единственное, что она делает лучше меня!)

Хотя всю эту возню с записками я нахожу совершенно детской и покончила с ней давным-давно, всё же любопытно, что же такое «очень-очень важное» имеет в виду сестра. Поэтому на обороте я пишу:

Складываю бумажку, опускаю в корзинку и дёргаю за верёвку.

Слышно, как Эрленд энергично, рывками перетягивает послание в свою комнату. Вскоре корзинка снова у меня.

Мне ужасно интересно, что же в этой записке такого важного. Разворачиваю и читаю:

— О-О-О, КАКАЯ ЖЕ ТЫ ДУРА! — кричу я сестре и слышу её довольное фырканье под одеялом.

Конечно, по лестнице тут же поднимается папа. Эрленд делает вид, что спит. Даже притворно всхрапывает! Врунья и притворщица! Папа смотрит на меня, подняв брови.

— Ты всё ещё не спишь? — удручённо спрашивает он и морщит лоб. — По-прежнему занимаешься этой писаниной? Ода, прекрати и не мешай сестре спать.

— Это не я, это Эрленд!

Папа долго смотрит на «спящую» Эрленд, а та по-прежнему притворно храпит.

— Она притворяется! — говорю я.

— Сейчас же погаси свет и спи. Завтра вам рано вставать, — заключает папа и закрывает дверь.

— Это несправедливо! — кричу я в закрытую дверь.

Всегда, всегда я виновата!

Эрленд перестаёт храпеть и хихикает под одеялом.

— Эрле, это и тебя тоже касается, — раздаётся папин голос с лестницы, и в соседней комнате наступает тишина. Сестра притихла, как мышь.