Александр Амфитеатров - Сказки гор и лесов

– Неразумная ты, кичливая баба! не умела ты почтить меня у себя, так я же по-своему почту тебя в своем дому, и не вырваться тебе из моих рук во вечные веки!

Бросилась Опанасова жинка бежать, – не тут-то было: ноги – как приросли. Смотрит она вокруг себя мутными от страха очами: ни церкви, ни народа. И вдаль, и вширь тянется зеленая равнина; кулики перелетают с одной торфяной кочки на другую; небо серое, да кислое – точно на Литве. Глянула баба на себя: ноги погрузли по колено в мягкое болото, серая кора ползет от земли вверх по белому телу… доползла уже до пояса… Еще немножко, – и будет Опанасова жинка не баба, а дерево: то самое, из какого она воскресила в неведомом краю свою деревню.

Взмолилась бедная баба:

– Мать-Сыра-Земля, прости: не губи меня безумную!

И снова пророкотал железный голос:

– Не я тебя гублю – губит тебя похвальба твоя! Не хвалиться бы тебе своими детьми, взятыми из ветлы, не была бы теперь сама ветлою.

И одела серая, серебристая кора Опанасову жинку: тело стало стволом, ноги – корнями, поднятые к небу, руки – двумя толстыми вилками, – волосы, что в предсмертный час дыбом стали, – тысячью молодых побегов. Вместо бабы, поникла над болотом седая, раскидистая ветла.

От той ветлы и пошли вётлы по всему Божьему миру; сколько детей было у Опанасовой жинки, столько и деревьев родилось от того дерева; и, как легко Опанасова жинка переделывала ветлы в людей, так же легко принимаются всюду ветловые побеги.

Воткни осенью в землю на берегу става [16]или у криницы ветловый киек: он зазеленеет к весне. Год, другой, третий, – глядь, над твоим тихим ставом, уже наклонилась круглым шатром красивая, развесистая ветла. Наклонилась, стоит, как из серебра вылитая, и, трепетно шумя под ветром своею бледно-зеленою, с проседью, листвой, словно поминает далеко прошлое, плачется на свою горе-горькую судьбу.

– Покричи еще, сорванец, покричи, покричи у меня. Вот придет Mapия Maгpo и возьмет тебя в мешок.

Так унимают во Фландрии капризных ребят, когда они орут во весь рот, и нет на них никакого угомона. И редкий баловник не стихает после угрозы. Дитя робко прячется в юбки матери и лепечет:

– Я больше не буду. Не надо, не зови Марию Магро.

Мария Магро – не бука, не кикимора, ни итальянская, ни брокенская ведьма, ни какое-либо другое фантастическое чудище из детских сказок. Фламандцы – народ положительный, и дети у них положительные. Чтобы настращать фламандское дитя, мало небылиц. Ему нужно пугало реальное.

Mapия Магро – фигура историческая. Она жила в XIII веке, и ужасная жизнь её кончилась ужасною смертью.

Отец её, Жак Магро, был дворянин и разбойник. Впрочем, по тому грозному времени, это – плеоназм [17]. Если не каждый разбойник был дворянином, зато каждый дворянин был разбойником.

Единственною хорошею чертою в тогдашнем обиходе разбойников-дворян было – что, весьма усердно враждуя между собою за право добычи, кому резать купечество и прочий недворянский народ, они, в ярой ненависти своей, незаметно перерезали друг друга.

Магро резались с де-Мавуази. В один грозный день, Жак Магро взял штурмом замок Жана Мавуази, убил врага и – весь еще в крови – осквернил на трупе Мавуази жену его, тяжелую в последнем месяце. Несчастная разрешилась от бремени мальчиком и умерла. Предсмертный ужас матери отразился на теле младенца: на груди у него оказалось родимое пятно, красное, как кровь, в виде руки, сжатой в кулак.

По непостижимому недоразумению, Жак Магро не догадался размозжить ребенку голову. Кто-то из родни Мавуази взял дитя к себе на воспитание. Мальчика окрестили и назвали по отцу Жаном. Он вырос, узнал историю своих родителей и сделался оттого очень задумчив. С двенадцати лет он только и мечтал, что о мести.