Константин Махров - Сердца первое волнение

— Давайте назовем «Счастливая юность»!

— Нет, нет, нет! — затараторила Лорианна. — «Золотые огоньки»!

— «Наша жизнь», — предложила Клара, сообразив, что дальше противостоять начинанию, поддержанному абсолютным большинством, было бы бессмысленно.

Остановились на названии «Счастливая юность».

— Так ведь и редколлегию надо выбрать, — сказала Маргарита Михайловна.

В редколлегию вошли Анатолий Черемисин (главный редактор), Степан Холмогоров (художник), Надежда Грудцева, Клара Зондеева (члены коллегии).

— Маргарита Михайловна! Маргарита Михайловна! — сказала Надя Грудцева, когда уже все расходились. — Это замечательно — журнал! Я буду писать. Я еще в седьмом классе училась — писала. Вот так Анчер! На какое дело поднял всех! Ведь он славный, да? Хороший? Ведь правда? Я напишу, вот увидите.

— Н-да… — глубокомысленно сказал Степан Холмогоров, — наклевывается что-то грандиозное. Интересно!

Сентябрь прошумел золотою листвой, и голой веткой березы постучался в окно солнечный, но холодный октябрь.

Школьная жизнь, поначалу несколько суматошная и по-каникулярному беспечная, укладывалась — да уж считай, что уложилась! — в рамки правил, режимов, инструкций. По расписанию, выработанному завучем школы, Владимиром Петровичем, человеком непреклонным и неутомимым, в строгом порядке шли уроки.

Надя Грудцева в эти дни просыпалась рано, словно от толчка какой-то беспокойной, горячей силы, которой она была полна и которая рвалась наружу, к действию. Наскоро позавтракав, она спешила в школу, в жизнь, полную разнообразных волнений, отчего-то ставших теперь особенно интересными и значительными. И рдеющие гроздья рябины в палисаднике, и улица, залитая солнцем, и запах сочной капусты с огородов — все было необыкновенно хорошо, ото всего веяло свежестью, все бодрило, зажигало веселый огонек в крови. Надя шла в школу, а ей казалось, что ее несет все та же буйная, светлая сила, и думалось, что раз все так хорошо, раз там, в школе, все так волнующе-интересно, а ребята — такие замечательные, то нельзя жить просто так; что-то кипит и поднимается в твоем сердце, и ты что-то сделаешь, — такое красивое, большое; не сегодня-завтра, но обязательно сделаешь такое, о чем можно будет рассказать только стихами. Или в песне спеть… И, может быть, именно сейчас ты идешь навстречу этому…

Сегодня, встав с постели, она распахнула окно и в одной рубашке, с нерасчесанными волосами, села за стол — переписать набело сделанное вечером упражнение. В окно, вместе с солнцем, вливались прохлада и острый, горьковато-сладкий запах рябины. Надя писала:

«У Горького в черновике было: «И жизнь начинается своим чередом». А в окончательной редакции: «И жизнь идет своим…» Потому что — это короче, проще, яснее».

Надя останавливается и поражается: вот — писатели… Найдут же словечко, — лучше не подберешь! А Маргарита Михайловна где-то находит книги с такими вариантами, и вот вам, пожалуйста: задание… Попробуй, разберись — почему писатель заменил одно другим. Как говорит Толя Черемисин, — сумей превзойти непревзойденных. А вот с журналом он ничего не делает, только собирается засесть за повесть. Клара сказала, что напишет статью. Однако прошло две недели, а рукописей не видать. Анчер — чудак… Вчера в библиотеке смотрели иллюстрации к «Дон-Кихоту». «Я завтра утром, — сказал он, — встану под твоим окном с гитарой, как рыцарь, и спою серенаду, то есть баркароллу…» (у него получилось: коровву!)… А что, — а вдруг и на самом деле придет? А я в одной рубашке, волосы как у дикобраза… Скорей, скорей…

Через несколько минут, в пальто, без шапочки, с белоснежными бантами в волосах, она сбежала с крылечка и почти лоб в лоб столкнулась с Анчером.

— Толь! Какими судьбами? У нас тут, на краю света…

Надя жила на окраине города, на Пихтовой улице, у подошвы высокой горы, заросшей пихтами.

— Я же вчера сказал… — смутился он, — что… как рыцарь… И пришев… Это — ваш домик? Шатровая крыша… Крылечко, садик… Романтично!

— Да как же ты ушел из дому так рано?

— Я сказал, что я, мол, дежурный сегодня…

— Ну, пошли… дежурный рыцарь! — рассмеялась Надя.

Они прошли немного, поговорив о том, о сем, и казалось, что говорить больше не о чем. Мучительное положение. Рыцарь готов был сквозь землю провалиться. И вдруг — точно ему бросили спасательный круг — нашел:

— Знаешь, я совсем еще ничего не знаю о тебе. Расскажи хоть немного.

— С удовольствием. Хоть всю биографию! — озорно улыбнулась Надя. — Я родилась в 1940 году, вот в этом самом городе и, говорят, была ужасно крикливой малюткой. Вопросы будут?

— Будут. Кто ваши папа, мама, дедушка, прабабушка?

— Папа был машинист, на паровозе. Он погиб под Москвой… — Надя на минуту притихла. — А мама — конструктор. Мама у меня много читает, и я уже с детства читала все, что попадало в руки. Ой, я тебе расскажу одну историю! Мне было лет тринадцать. Был у нас во дворе один мальчишка, Петька-Рваное Ухо, озорник, забияка, выдумщик. Девчонкам не давал прохода, а мне он казался храбрецом, и я его нисколько не боялась. Я даже дралась с ним. А однажды вечером, в лесу, мы поклялись быть верными до гробовой доски. Я пришла домой тихонько; мама спала. Я легла спать, но вскочила с кровати, юркнула под одеяло к ней и шепчу:

— Мама! Милая! Я люблю его безумно! (Вот дуреха, да?).

Мама, конечно, ужаснулась.

— Кого это?

— Петьку-Рваное Ухо. Он сильнее всех!

— Сумасшедшая! — сказала мама.

А я:

— Нет, мама, не сумасшедшая. Мы сейчас обо всем уговорились на всю жизнь. Он настоящий кавалер, как в книгах, — да!

— Молчи, противная девчонка! Начиталась! Я сейчас же возьму ремень и так отстегаю…

— Ты? Отстегаешь? — спрашиваю я. — Пожалуй, нет.

— Это почему же?

— Да так… — говорю, — ты слабохарактерная.

Это уж совсем было обидно слышать моей маме — такое критическое замечание, — и принялась она меня пушить: «Замолчи, негодница! Боже, что это за девчонка!».

Мама отобрала все «опасные» книги. А я лежала и одним глазком следила за ее действиями. «Я несчастная, — жалела я себя, — всего один раз поговорила с Петькой, и вот уже разлучают». И реву, как маленькая… Смотри, вон трехэтажный дом, такой фасонный, с разными фигурами; тут Клара живет, вон их балкончик, крайний…

Рассказывая, Надя в такт речи слегка размахивала портфельчиком. Иногда плечо ее касалось плеча Анатолия. От ее слов, от лица, по которому порой пробегала улыбка, веяло чем-то открытым и простодушным.

— И чем все это кончилось? — едва сдерживая смех, спросил Анатолий.

— А ничем! — рассмеялась Надя. — Утром я со своим кавалером подралась. Не дал мяч поиграть, противный. Я потом об этом целую тетрадь написала, что-то такое… художественное.