Александр Чуркин - Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4

На этот раз буран бушевал двое суток и все сорок восемь часов в Маховушке сторож Пахомыч и пожарник Яким, дергая поочередно за обледенелую веревку, заставляли колокол гудеть басисто и протяжно.

Пахомыч, зябко пряча морщинистую шею в воротник полушубка, бурчал себе под нос:

— И откуда что берется? Несет и несет. Достанется нынче Никите — тяжела тебеневка! А Тучке-то красавице срок жеребиться. Как-то она, матушка, будет…

Угрюмый пожарник молчал и только крякал, точно сам бродил с лошадьми по метельной степи.

Молодой табунщик Никита Пивоваров зимовал с табуном на отдаленном пастбище, открытой для ветров равнине. Вокруг — ни холма, ни балочки, ни стога сена. Попробуй укрой в буран лошадей! Удержи табун, когда ветер сшибает с ног самого косячника Нагиба!

Никита хоть молод, но считается опытным, хорошо знающим повадки лошадей табунщиком.

Он застенчив, румян, крепок. Серые спокойные глаза его светятся ласково, а слава отличного наездника не кружит ему голову.

В свободное время он не прочь вечерком, в клубе, пронестись в стремительной пляске или, гогоча от восторга, поиграть на площади в снежки с такими же, как он, добродушными парнями-здоровяками.

Накануне ветер пахнул теплом с юга; сторожевой лохматый пес Актай то и дело, чуя весну, катался в снегу, или, как говорил Никита, «принимал ванны».

Но когда Никита уже седлал верховую, всё разом переменилось. Солнце нырнуло за тучи, тучи низко и вяло поволоклись над озером, повалил снег.

Ветер прошумел камышом, распушил хвосты лошадей, закружил и понес хлопья снега.

Косячник Нагиб — золотисто-рыжий великан — сразу же стал теснить маток, осторожно подталкивать грудью жеребят, — он сбивал табун под ветер, к пригорку.

Лошади быстро сгрудились. Никита подъехал к Нагибу.

— Ну, братишка, держись: понесет нас ветром, как катун [10] Катун — перекати-поле. . Успевай поворачивайся!

Он плотнее надвинул ушанку на лоб. И, точно поняв его, лошадь тряхнула головой и побрела за озеро.

С порывом ветра прилетел первый удар колокола.

«Пахомыч знать дает!» — подумал Никита и улыбнулся. Этот звук был знаком ему с раннего детства.

Табун двигался медленно. Снег покрывал спины лошадей пушистыми попонами. От тепла конских тел над табуном клубился пар, как в бане.

Нагиб то и дело ржал. Ему отвечали кобылы.

«Не отстаете?» — словно спрашивал косячник.

«Нет, нет!» — откликались матки.

Иногда Никита кричал:

— Э-гей! Нагибушка! Идешь?

И трубным голосом отвечал косячник:

— Иду… у!..

В сумерках Никита остановил табун на отдых. От густо валившего снега лошади из вороных, рыжих, гнедых превратились в белых и пушистых.

Издалека непрерывно доносился приглушенный зов набата.

Стоять на ветру было невмочь. Табун тронулся. Сумрак сгустился. Наступила ночь.

В темноте табунщик потерял из вида лошадей и лишь чувствовал их впереди себя по тяжелому дыханию и терпкому запаху пота.

Никита наклонился с седла и окликнул собаку.

— Ступай, Актай. Ищи!

Расторопный, с обледенелой шерстью пес знал свое дело: обнаружив отставшую лошадь, он яростно лаял, словно хотел загрызть нарушительницу порядка; кобыла тотчас занимала свое место в табуне.

За день некормленные лошади ослабли. К полуночи табун едва тащился. На зов Нагиба матки отвечали усталыми голосами.

Устал и Никита: обледеневший плащ и полушубок давили на плечи, прижимали к седлу; ноги, согнутые в коленях, затекли, замерзшие руки выпускали повод. Клонило ко сну, и в дремоте рев ветра, лай Актая Никита слышал отдаленно и смутно.

Убаюканный воем ветра и шорохом снега, Никита уснул, а когда, вздрогнув, открыл глаза, понял, — табун не двигается.

Хлестнув коня плетью, он проехал вперед. Пригляделся — метрах в ста что-то смутно чернело.

Усталость и сон мгновенно исчезли. Еще десять шагов вперед, и Никита остановил коня. Перед ним возвышалось высокое и длинное строение без крыши.

— Затишь! — вскрикнул Никита, от избытка радости став на стременах во весь рост.

Затишь представляла собой три массивных саманных стены, напоминавших огромную букву «П». Ветер не проникал сюда, и здесь было сравнительно тихо.

— Эй, эй, эй! Нагиб! Нагиб! — загорланил Никита.

Через несколько минут лошади укрылись за стенами. Измученные жеребята легли, матки засыпали стоя. Охраняя покой лошадей, Нагиб и Актай остались на страже при входе.

Никита спешился, отогрел руки, скрутил папироску. Он присел у стены на кучку самана и затянулся. Голова, как от хмельного, закружилась.

— Эх, махорочка, махорка, породнились мы с тобой, — проговорил он и прислушался. В дальнем углу чуть слышно стонала лошадь.

«Тучка; ей срок жеребиться!» — сразу узнал голос табунщик.

Он вскочил на ноги и протиснулся к лошади.

В серой матке, растянувшейся на снегу, он, и правда, узнал Тучку.

— Эх, моя хорошая!.. Вот оно как… — сокрушенно прошептал табунщик, склоняясь над лошадью.

Тучка перестала стонать, приподняла и сразу уронила голову на снег.

Сердце Никиты сжалось: у теплого, большого живота лошади шевелился жеребенок. От малыша струился пар. Мокрая шерстка покрывалась инеем.

Тучка пошевелилась и опять застонала.

Ласково понукая мать, табунщик поднял ее на ноги, подсадил жеребенка к соскам и, скинув плащ, вытер им малыша. Затем он разгреб снег, расстелил на земле плащ и перенес на него новорожденного.

Малыш улегся, закрыв глаза, но пролежал так недолго. Тельце его задрожало, ноги медленно подогнулись под живот, — он замерзал.

Никита снял с себя полушубок и накрыл жеребенка. Малыш согрелся, зато Никита, оставшийся в ватнике, сразу озяб.

— Ой, как щиплет чертяка! — воскликнул он и, чтобы сохранить остатки тепла, захлопал руками по бедрам, запрыгал на месте.

Стало теплее, но одеревеневшие ноги запросили покоя. Подпрыгнув еще раз, он перевел дыхание и присел возле жеребенка. И сразу глаза закрылись, голова упала на грудь. Он дернулся всем телом и открыл глаза.

— Этак замерзнешь, — нарочито громко сказал он и вскочил на ноги. Но стоило только подняться, как ледяной озноб вновь овладел им. Тогда, чтобы не окоченеть, он двинулся вперед.

Буран смолк. Медленно разгоралась заря. Лошади дремали, стоя и лежа. Никита очертил подле жеребенка круг и побежал равномерными, короткими шагами, как спортсмен на тренировке.

Слабость растеклась по мышцам, ноги подгибались в коленях. После двадцатого круга он опустился на плащ возле жеребенка и Тучки. Мать лежала с открытыми глазами, приглядывая за сыном, изредка вздрагивая. Жеребенок не шевелился, — первый земной сон глубок и сладок.

Табунщика вновь зазнобило. В глазах колебалась, плыла темнота, точно кто-то завязал их черной, непроницаемой повязкой. Она казалась очень тяжелой, веки он приподнял с трудом.