Виталий Бианки - Лесные сказки и были (сборник)

– Знаю! Знаю! – закричала Майка. – Это белочка! Она…

– Стоп, стоп, стоп! – остановил дед. – Не отгадала. Зверюшка эта почти вдвое меньше белки. Не рыжая, жёлтенькая. На глазах – чёрная перевязка. Хвостик прямой. А ты говоришь – белочка!

– Тогда, значит, заморский какой зверь. Наших я всех знаю: заяц, белка, мышь, медведь, волк…

– Ай-ай, хвастунишка какая! – прервал дед. – Сама целое лето с этими зверьками в одном саду прожила, ни разу их не видела. Слушай, что было дальше, может, узнаешь их?

Этот зверёк ловко побежал вниз головой по стволу дуба, пробежал по траве до ближней яблони, так же ловко взобрался на неё, цепляясь за кору острыми коготками… Конечно, знай он, что на соседнем дереве сидит в засаде ястреб, он не решился бы выскочить из своего убежища и пробежать по земле такое расстояние. Хорошо, что ястреб уже крепко спал, ничего не видел и ничего не слышал.

Он не проснулся даже, когда жёлтенький зверёк уселся на ветке яблони и громко засвистел, запел по-своему. Это была очень приятная на наш человеческий слух, но совершенно непонятная нам песенка. Длинная-длинная прерывчатая песенка всё на одной и той же высокой-высокой ноте: «Си-сии-си-сии-сиии!»

А значило это на зверьковом языке вот что:

«Сижу на суку, сир-сирота. Студёно, голодно – сил моих больше нет! Собирайтесь, сестрицы, сюда все. Посидим, обсудим, яблочек поедим – и спать. Всю зиму спать. Сестрицы, сестрицы, все сюда!»

Помолчал зверёк немножко – и опять засвистел-запел: «Сестрицы, сестрицы!.. Си-сии-си-сии-сиии!»

Тихо в саду. Вдруг засвистели со всех концов тонкие голосишки: «Сиди, сиди! Сию минуту соберёмся все!»

Вот зашуршало, зашебаршило под яблоней, и быстро покарабкались по стволу такие же шустрые жёлтые зверьки, как наш. Много их прибежало. И было у них тут садовое собрание. Обсуждали, не пора ли им спать ложиться и где им устраиваться на зиму.

Конечно, никто из них не знал, что рядом на дубе сидит в засаде ястреб. Правда, была уже тёмная ночь, и он не мог их видеть: ястреб не сова, не охотится в темноте.

Но только они обсудили, решили, что им пора, откуда ни возьмись и сама сова пожаловала! Серая неясыть. Вот страх-то!

Зверюшки – кто где был – так и замерли. Кто на земле – в комочек сжался, кто на ветвях – лапки растопырил, ковриком распластался. И на что уж зорки в ночи глаза у неясыти – ни одного она тут не приметила. Дальше полетела.

Час за часом проходила тёмная октябрьская ночь. Трижды неясыть облетела дозором лес. Но зверьки на ветвях сейчас же притворялись невидимками – и сова снова улетала ни с тем, хотя глаза её так и горели во тьме.

Уж начало светать. Тогда зверьки зашевелились все, начали искать на ветвях забытые людьми яблоки, прятавшихся под листьями жуков, их личинки, а на земле – падалицу. И скоро набили животики.

Тогда наш зверёк показал им своё дупло в дубе. Все решили, что лучшего убежища на зиму им не найти, – и один за другим полезли в его круглую дырку. А наш зверёк – последним.

Вот тут-то и проснулся ястреб.

– Ой, деда! Он схватит жёлтенького?

– Как же не схватит? Он ведь хищник. Ему тоже чем-нибудь кормиться надо.

– Не хочу, деда! Сделай так, чтобы жёлтенький убежал!

– Куда он убежит? Да ты слушай, не перебивай!

Посмотрев в своё окошечко среди листьев, ястреб увидал, как один за другим аппетитные, толстенькие зверьки поднимаются по стволу и исчезают в дупле. Пока он удивлялся, откуда их столько взялось, последний уже приближался к дуплу. Ястреб не стал долго раздумывать и прямо через своё окошко кинулся на него с растопыренными когтищами.

– Ой, деда, не надо! – вскрикнула Майка.

Но зверёк шмыгнул в дупло, и ястреб успел ухватить его только за хвостик. Ухватил, изо всей силы потянул его назад. Зверёк пискнул. Шкурка его хвостика снялась, как одеяльце, и зверёк исчез в дупле. А ястребу пришлось отлететь с одним кусочком шкурки, с хвоста зверька.

– Деда, зверюшке больно же!

– Ну, не больней, чем ящерице было. Помнишь, когда ты схватила её за хвост и он обломился у неё? Самое главное, что ястреб остался с носом, а зверёк спасся, улёгся со всеми своими товарищами и стал отращивать себе новую шкурку на хвостике. В том-то и фокус, что у этих зверьков легко снимается кожа с хвоста, а потом они быстро отращивают новую, как ящерица хвост.

Дупло внутри дуба было большое, просторное. Зверьки укладывались там каждый на бочок, свёртывались колбаской так, что задние их ножки приходились к носу, и накрывались пушистым хвостом, как одеяльцем. Только наш не мог накрыться тёплым хвостиком, потому что пушистая шкурка с него осталась у ястреба. Но ты не думай, что ему будет холодно спать зимой: ведь их там, в дупле, собралось много, больше десятка, они все крепко прижались друг к другу – наш тоже – и грели друг друга своими тельцами.

Вот и вся история про жёлтенького зверька с чёрной повязкой на глазу. А теперь, внученька, спи спокойно.

И дед Иван Гервасьевич опять принялся подтыкать одеяло под Майку, потому что она вертелась и совсем из-под него выбилась.

– А как его зовут? – спросила Майка. – Я их разве не видела?

– Коли видала б, – запомнила. В том-то и фокус, что это зверьки-невидимки. Когда ты по саду бегаешь, они по дуплам спят. А когда они бегают, ты в кроватке спишь. И зиму всю они спят. Так и называются: сони садовые. Вперёд не хвастай, что всех зверей знаешь!

Как? Вы не помните, как родились на свет? Вот удивительно! Я так отлично помню!

Я открыл глаза и вижу: темно… И чувствую: сыровато.

Хотел вскочить, – не пускает что-то сверху.

«Вот те раз! – думаю. – Стоило родиться в такой крошечный мир, где еле помещаешься, свернувшись калачиком».

Я рассердился и – тюк! – в стенку носом – тюк!

Стенка-то и проломилась. Сразу целый кусок обломился, и в угловатую дыру хлынул свет. Не яркий, не ослепительный – приятный для глаз свет. Я даже пискнул от радости: сам себе рассвет устроил!

Вдруг что-то надвинулось на меня. Я струсил и – нырк! – обратно в свой маленький тесный мирок. Съёжился там, сжался весь, затих – будто меня и нет на свете.

И вдруг ко мне в дыру просунулся нос. Ну просто восхитительный нос: большой, гладкий, с блестящей чёрной нашлёпкой на кончике, вроде ноготка. В общем, такой же, как у меня, только куда больше.

– Мама! – запищал я изо всей силы. Сам не пойму, как это я так сразу узнал её! И так рванулся к ней, что стенки моего хрупкого мирка рухнули, и я поднялся во весь свой рост со скорлупкой на голове, как в шапочке. Родился-то я, оказывается, в яйце. Мама моя, оказалось, утка, а я – утёнок.

– Добро пожаловать! – крякнула мама: голос у неё хриплый. – Ты у меня первенец.