Лидия Чарская - 7 историй для девочек

По возвращении своем в Париж Генрих Анжуйский еще ни разу не имел возможности свободно поговорить с матерью, хотя и был ее любимцем.

Свидание с матерью являлось для него не выполнением суетного этикета, не церемонией, а приятным долгом признательного сына, который сам, быть может, и не любил матери, но был уверен в ее нежных материнских чувствах по отношению к нему.

Действительно, за храбрость ли, за красоту ли, так как в Екатерине сказывались одновременно и мать и женщина, или, наконец, за то, что Генрих Анжуйский, если верить скандальной дворцовой хронике, напоминал Екатерине одну счастливую годину ее тайных любовных приключений, но так или иначе, а королева-мать любила его гораздо больше, чем остальных своих детей.

Лишь она знала о возвращении герцога Анжуйского в Париж; даже Карл IX не подозревал бы о его приезде, если бы случайно не очутился у дома Конде в ту минуту, когда его брат оттуда выходил. Карл IX ждал его только на следующий день, но Генрих Анжуйский нарочно приехал на день раньше, надеясь сделать тайком от брата-короля два дела: во-первых, свидеться с красавицей Марией Клевской, принцессою Конде, и, во-вторых, заблаговременно переговорить с польскими послами.

Относительно этого второго дела, цель которого оставалась неясной даже Карлу, Генрих Анжуйский и хотел посоветоваться с матерью. Читатель, подобно Генриху Наваррскому, конечно, тоже заблуждавшийся относительно цели свидания герцога Анжуйского с поляками, извлечет пользу из разговора сына с матерью.

Как только долгожданный герцог Анжуйский вошел к матери, обычно холодная и сдержанная Екатерина, со времени отъезда своего любимца не обнимавшая от полноты души никого, кроме Колиньи накануне его убийства, раскрыла свои объятия любимому ребенку и прижала его к своей груди с таким порывом материнской любви, какой был совершенно неожидан в ее зачерствелом сердце.

Затем она немного отошла назад, осмотрела сына и начала снова обнимать.

– Ах, мадам! – сказал Генрих Анжуйский. – Раз уж небо дало мне счастье увидеть свою мать без свидетелей, утешьте самого злополучного человека в мире.

– Господи! Что же приключилось с вами, милый сын? – воскликнула Екатерина.

– Только то, что вам известно, матушка. Я влюблен, и я любим! Но и любовь становится моим несчастьем.

– Говорите яснее, сын мой, – сказала Екатерина.

– Эх, матушка… Все эти послы, мой отъезд…

– Да, – ответила Екатерина, – послы прибыли, и это обстоятельство потребует от вас немедленного отъезда.

– Нет, обстоятельства не потребуют немедленного выезда, но этого потребует мой брат. Он ненавидит меня за то, что я его затеняю, и хочет от меня отделаться.

Екатерина усмехнулась:

– Дав вам трон?

– А ну его, этот трон, матушка! – возразил Генрих Анжуйский с горечью. – Я не хочу уезжать. Я, наследник французского престола, воспитанный среди утонченных, учтивых нравов, под крылом лучшей из матерей, любимый лучшею из женщин, должен куда-то ехать – в холодные снега, на край света, медленно умирать между дикарями, которые пьянствуют с утра до ночи и судят о достоинствах своего короля, как о винной бочке, – сколько может он вместить в себя вина! Нет, матушка, не хочу ехать, я там умру!

– Послушай, Генрих, – сказала Екатерина, сжимая руки сына, – это настоящая причина, да?

Генрих Анжуйский потупил глаза, точно не решаясь признаться даже матери в том, что у него было на душе.

– Нет ли другой причины, – продолжала Екатерина, – не столь романтичной, а более разумной?.. Политической?

– Матушка, не моя вина, если у меня в голове засела одна мысль и занимает в ней больше места, чем следовало бы; но вы же сами мне говорили, что гороскоп, составленный при рождении моего брата Карла, предсказал ему смерть в молодом возрасте.

– Да, мой сын, но гороскоп может и солгать. В настоящее время я сама хочу надеяться, что гороскопы говорят неправду.

– Но все-таки его гороскоп говорил о ранней смерти?

– Он говорил о четверти века; но неизвестно – относилось ли это ко времени всей жизни или ко времени царствования.

– Хорошо, матушка, тогда устройте так, чтобы я остался здесь. Моему брату почти двадцать четыре года: через год вопрос будет решен.

Екатерина глубоко задумалась.

– Да, конечно, так было бы лучше, если бы могло быть так, – ответила она.

– Посудите сами, матушка, в каком я буду отчаянии, если окажется, что я променял французскую корону на польскую! Там, в Польше, меня будет терзать мысль, что я мог бы царствовать здесь, в Лувре, среди этого изящного и образованного двора, рядом с лучшей из матерей, которая своими мудрыми советами облегчила бы мне труд и заботы управления; которая, привыкнув нести вместе с моим отцом государственное бремя, согласилась бы разделить это бремя и со мною. Ах, матушка! Я был бы великим королем!

– Ля-ля, мой милый сын! Не огорчайтесь, – ответила Екатерина, всегда питавшая сладкую надежду на такое будущее. – А вы сами ничего не придумали, чтобы остаться?

– Ну конечно, да! Для этого-то я и вернулся на два дня раньше, чем меня ждали, и дал понять моему брату Карлу, что поступил так ради мадам Конде; после этого я поехал навстречу самому значительному лицу из всего посольства – пану Ласко, познакомился с ним и при первом же свидании сделал все от меня зависящее, чтобы произвести отвратительное впечатление, чего, надеюсь, и достиг.

– Ах, это дурно, милый сын, – сказала Екатерина. – Интересы Франции надо ставить выше своих предубеждений.

– Скажите, матушка, а разве в интересах Франции, чтобы в случае несчастья с моим братом Карлом в ней царствовал герцог Алансонский или король Наваррский?

– О-о! Король Наваррский! Ни за что, ни за что! – прошептала Екатерина, и ее лоб омрачила тень тревоги, набегавшая каждый раз, как только возникал этот вопрос.

– Даю слово, – продолжал Генрих Анжуйский, – что мой брат Алансон не лучше его и любит вас не больше.

– А что же говорил Ласко? – спросила Екатерина.

– Ласко сам заколебался, когда я торопил его испросить аудиенцию у короля. Ах, если бы он мог написать в Польшу и отменить это избрание!

– Глупости, сын мой, глупости!.. То, что постановил сейм, – нерушимо.

– А нельзя ли, матушка, навязать этим полякам вместо меня моего брата?

– Если это и не невозможно, то, во всяком случае, очень трудно, – ответила Екатерина.

– Все равно, попытайтесь, матушка, поговорите с королем! Свалите все на мою любовь к мадам Конде, скажите, что от любви я сошел с ума, потерял голову. А он и в самом деле видел, как я выходил из дома Конде вместе с Гизом, который в этом случае оказывает мне дружеские услуги.

– Да, чтобы составить Лигу! Вы все этого не видите, но я-то вижу.