Александра Бруштейн - Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)

Я понимаю это так, что у Тамары собрались все ее знатные гости и Ивану Константиновичу непременно хочется, чтобы пришла и я. А я так не хочу этой встречи с «графьями и князьями», что даже пропускаю мимо ушей Ленькину дразнилку про «обезьян».

– Зачем я к вам пойду? – ершусь я. – У вас и без меня гостей много…

– То-то и дело, что нет! – серьезно отвечает Леня. – Ни одного гостя и три телеги неприятностей… Пойдем, Шашура!

У Роговых еще в передней слышно, как заливается хохотом Тамара.

– Ты меня обманул? – сурово говорю я и поворачиваюсь, чтоб уйти. – У вас веселье, хахоньки, а ты сказал: никого нету!

Леня удерживает меня за рукав шубки.

– Это у Тамары… истерика… – бормочет он сконфуженно. – Плачет она… понимаешь? Плачет!

Мы с Леней входим в комнату, откуда доносятся странные звуки, похожие больше на хохот, даже на икоту, чем на плач. Я никогда в жизни такого не слыхала и в совершенном ужасе схватываю Ленину руку.

В довершение переполоха попугай Сингапур в своей клетке начинает заливаться точь-в-точь как Тамара! Оказывается (потом нам это объясняет Иван Константинович), одна из прежних хозяек Сингапура часто закатывала истерики, и Сингапур перенял это от нее. Все эти годы он жил у Ивана Константиновича и не слыхал никаких истерик; ну, а когда Тамара начала эту знакомую ему песню, Сингапур страшно обрадовался и начал выводить истерические вопли. Так они наворачивают оба – Тамара и Сингапур!

Но для Тамары состязание с попугаем оказывается полезным: плач ее ослабевает. Она даже кричит:

– Ленька! Да поставь ты эту проклятую птицу на рояль!

Поставленный на гладко отполированную крышку рояля попугай Сингапур перестает хохотать, икать и плакать. Он только, как всегда, жалобно умоляет:

– Простите… пустите… не буду!

Все это так смешно, что даже Тамара улыбается сквозь слезы. Она сидит на диване, прижавшись к Ивану Константиновичу, крепко обнимая его за шею, и горестно бормочет:

– Дедушка… Миленький, дорогой дедушка… Как нехорошо все вышло, дедушка!

Мы с Леней невольно переглядываемся: впервые со времени их приезда Тамара называет Ивана Константиновича «дедушкой», впервые обнимает его и льнет к нему, как внучка, ищущая защиты! И, как ни расстроен Иван Константинович огорчениями Тамары, все-таки он счастлив этой переменой в ее обращении с ним.

– Птушечка… – целует он ее плачущие глаза. – Да не убивайся ты так! Ну, сегодня все вышло не очень хорошо, а завтра будет великолепно! В этом – жизнь, дорогая моя, внученька милая… И тебе еще жить и жить… долго-долго!..

Всякое еще у тебя будет, родная моя!

Но Тамарины чудеса продолжаются.

– Сашенька… – говорит она мне умоляюще. – Садись рядом со мной…

До этого дня у меня не было ни имени, ни «ты» – только одно «вы»! Но я не хочу об этом вспоминать. Мне очень жалко Тамару.

Я сажусь на диван рядом с Тамарой, беру ее за руку.

– Сашенька… Ты как-то говорила, что Ляля Гагарина – не княжна. Ты это наверное знаешь?

– Нет, – отвечаю я честно. – Наверное я этого не знаю. Я только думаю, что, если бы она была княжна, все «синявки» бы ее так называли. Ну, и сама она – она ведь глупая! – всем бы тыкала в нос, что она княжна…

Тут я краснею до ушей. Потому что ведь это – удар и по Тамаре: значит, она глупая, ведь она всем звонила, что она – княжна и княжна… К счастью, Тамара пропускает мою бестактность мимо ушей, она занята другой мыслью.

– Но тогда… – говорит Тамара растерянно, – почему же она сегодня ко мне не пришла? Нет-нет, ты не думай, я ведь знаю, что Гагарина – дура, и, ох как с ней скучно, если бы ты знала! Но мне, понимаешь, обидно… Никто не пришел! Что же, им со мной неинтересно? Они только оттого со мной дружили, что думали: я – княжна?

Леня ласково – совсем не похоже на его обычное обращение! – гладит Тамару по голове.

– А тебе не все равно, что там какая-то балда о тебе думает и почему она к тебе не пришла?

Но Тамара его не слушает: из передней слышен звонок.

В глазах Тамары – надежда. Она еще и сама боится поверить в радость. Она говорит полувопросительно:

– Они?

Нет, это пришли не ее гости! В комнату входит, очень веселая, моя мама, а за ней – высокий красивый человек с пышным коком пепельных волос, падающим на лоб.

При виде его Иван Константинович, смешно нагнувшись и упершись руками в расставленные колени, – так в чехарду играют, – кричит, словно не веря собственным глазам:

– Нет!

– Да! – кричит, смеясь, пришедший человек с коком.

И оба они – Иван Константинович и человек с коком – бросаются друг другу в объятия. Незнакомец наклоняется, потому что он значительно выше Ивана Константиновича. Оба они восторженно обнимаются, целуются и хлопают друг друга по спине. Потом, словно исполняя какой-то давно привычный обряд, они отступают на один-два шага друг от друга, а Иван Константинович рычит громовым голосом:

– Черт побери мои калоши с сапогами!

– Тысяча чертей и одна ведьма в пушку! – отвечает ему незнакомец.

Впрочем, почему я называю его незнакомцем? Я ведь только в первую минуту не сразу признала его – я его года два не видала. Но тут же радостно вспомнила: «Миша! Это мой дядя Миша!»

Он тоже бросается ко мне, берет меня на руки, как маленькую. Он обнимает, целует меня, напевая приятным баритоном смешную и глупенькую песенку, которую я помню с самого раннего детства:

Я с восторгом обнимаю кудрявую голову дяди Миши, – я снова, словно в первый раз в жизни, узнаю его голос, придающий теплоту и сердечность всему, что бы он ни пел. Как часто, в самом раннем моем детстве, когда я бывала нездорова, не могла уснуть, дядя Миша целые ночи носил меня на руках и пел мне, а я слушала, положив голову на его плечо. Самое мое любимое было «Сказка о рыбаке и рыбке» – пушкинские слова, к которым он сам сочинил музыку. Когда он пел, как старик в первый раз закинул невод, – «пришел невод с травою морскою», как «в другой раз закинул он невод, – пришел с одною тиной», и хотя я отлично знала, что сейчас старик в третий раз закинет невод и поймает бесценную золотую рыбку, – все равно я слушала с замиранием сердца, я боялась: а вдруг сегодня старик не поймает рыбку? Ведь тогда старик и старуха будут и дальше прозябать «в ветхой землянке», как прозябали до этого «тридцать лет и три года…».

Теперь я знаю, что в этом и есть секрет подлинного таланта: зритель, слушатель, читатель – даже если он смотрит пьесу или читает книгу в тысячный раз! – должен волноваться, словно слышит и видит это в первый раз в жизни! Он должен трепетать от страстной надежды: «А вдруг сегодня конец будет новый, счастливый?» И только те писатели и актеры талантливы, которые умеют заставлять читателя и зрителя замирать в этом «а вдруг».