Елена Криштоф - Современная история, рассказанная Женей Камчадаловой

— Послушай… — Отец опустил глаза, посмотрел себе на ноги. — Ты что, в самом деле уверена: я не могу постоять за себя и своего ученика? Или ты пытаешься мне что-то в этом роде внушить?

Теперь он поднял глаза, когда неловкое, обидное для мамы было уже сказано. Он поднял глаза, и я увидела, какие они у него синие-синие. Вот удивительно, в комнате было вполне сумрачно, а они светились. И лоб был большой, выпуклый, с четко выступающими от напряжения жилками.

— Нет, дорогие дамы, я и себя и его сумею отстоять без вашей деятельной помощи. А в милицию, конечно, заявить придется.

— Дядя Алеша, — позвала с тахты Вика, — можно завтра? А до завтра у всех будет время самим явиться.

— С повинной, ты имеешь в виду? — отнеслась вполне терпимо к такому ходу мама.

— Ну, пусть это так называется. А можно вообще: пусть они придут, как будто только что нашли?

— Кто — они? — спросила Шполянская-старшая, почти не размыкая зеленых век и запекшихся губ.

— А какая разница кто. Придут — и весь факт.

— Ладно, — сказал отец, — на сегодня все. А там даст бог день, даст и пищу… для разговоров! — Так закончил он своей любимой дразнилкой. И подобрал со стола монетки. — Но это, с вашего разрешения или без, я припрячу: цены им нет…

— Как припрячешь? — пожала плечами мама. — У меня в доме?

Она смотрела на отца и изо всех сил старалась сделать такое лицо, будто услышала бог весть какую глупость.

— А так — припрячу. — Отец открыл одно из глухих отделений «стенки» и снова запер его на ключ. — Припрячу и сам останусь — сторожить. Лягу хотя бы вот здесь, как ты правильно выразилась, у тебя в доме.

Отец оглядел комнату, тахту, с которой как раз вставала Вика, угол с маминым письменным столиком, ящик телевизора, проигрыватель в углу длинной «стенки».

— К тому же у Громова нет телефона, а в милицию действительно разумнее будет обратиться завтра. Дать шанс прытким молодым людям остановиться, оглядеться.

Вика медленно поднималась с тахты. И так же медленно, не пересекая, а обходя комнату, она пошла, волоча за собой незастегнутую планшетку.

У меня оставалось сколько угодно времени до утра, чтоб обдумать случившееся. Спать нисколько не хотелось. И мама не могла заснуть до тех пор, пока не вышла на кухню, не выпила снотворное. И отец подходил к окну, открывал его, и до меня докатился вступивший в дом свежий теплый воздух. Такой он был пахучий, такой живой!

Мне захотелось, чтоб в эту же минуту и в Генкином доме открылось окно. Но еще больше мне захотелось, чтоб вовсе не было сегодняшнего или, вернее, уже вчерашнего дня. Чтоб не выясняли мы так серьезно детского вопроса с Андрюшкой, чтоб Пельмень не произносил своих фраз, которые каждый мог понять, как ему было угодно. Но в том духе, что, мол, дыма без огня не бывает. А главное, чтоб история с Викой мне просто приснилась вся без исключения, кроме монет с профилем…

И еще я очень много думала о Громове. О том, как ему трудно будет отбиваться от подозрений. Интересно было также, что станет говорить наша Классная Дама, в какое смятение ее повергнет известие о том, что: а) одна (и притом не худшая!) ученица ее класса укрывала похищенные ценности в доме другой (до недавних пор лучшей!); б) что отец этой второй подозревается в головотяпстве, а то и в хищении; в) что такой инициативный Громов Владимир может оказаться сообщником похитителей древнего золота.

Но будущие мучения Ларисы не очень-то меня трогали. Другое дело — все, что уже случилось и может случиться с Викой. Прямо представить себе было невозможно, что с нею теперь делается (или делают?) в благополучнейшем доме Шполянских? Я вспомнила, как привалилась она у нас на тахте, как будто из ее круглых ручек и ножек разом вытекла жизнь. И я казнилась от мысли, что скорее всего мне надо было бы оказаться рядом с ней, потихоньку сбежав из своего дома и прокравшись в квартиру Шполянских. Но попробуйте осуществить замысел, если ваш друг живет на пятом за дверью с очень сложной системой запоров.

Я даже не пробовала. Лежала, смотрела в темноту, пока не встретилась взглядом с нашей кошкой Маргошкой, тоже не находившей себе места среди общей тревоги, пропитавшей дом, иначе зачем бы ей входить в мою комнату с вопросом? Кошки удивительно умеют спрашивать. Идет прямо на тебя, хвост поднят, глаза светятся, требуют: объясни, что происходит?

Многое хотела бы я объяснить хотя бы самой себе.

Например, кое-что насчет употребления слов порядочный человек .

Почему, например, о Генке я не берусь сказать: абсолютно порядочный человек ? Хотя ни в какой непорядочности ни я, ни кто другой его не заподозрил? Потому, наверное, что он не подвергался испытаниям… Хотя соблазнам еще каким подвергался Генка почти всю свою жизнь!

Другой с такими шмотками и с такой свободой мог, например, стать фарцовщиком, посетителем Круглой площадки, давать списывать диски, да мало ли что еще!

Он ничего этого не делал, он даже обновам своим не радовался. И мне почему-то стало жаль его почти до слез, но я не могла поручиться! Как ужасно, что поручиться мы можем только за тех, кого жизнь и без нас проверила и как бы выставила уже свою оценку. А мы так и не решились…

Надо решиться, что ли?

И еще я загрустила, вспомнив, какие смешные они стояли у бабушки на веранде, Генка и мой отец, сначала мокрые насквозь, потом переодетые в спортивные брючки, закатанные до колен. И причесанные тщательно, как в первом классе перед утренником.

Я повернулась на тахте, и кошка Маргошка поднялась у меня в ногах, посмотрела отсвечивающими плоскими глазами. Голубая шелковая косынка лунного света лежала на полу в коридоре. Свет лился через окно той комнаты, где спал отец, и мне захотелось на него посмотреть. Или я почувствовала что-то? Или Маргошка подала мне какой-то сигнал? Она у нас была, как отец говорил, на вакантной должности собаки, многое понимала.

Я встала с тахты, нашарила туфли, Маргошка стояла уже у дверей, торопила. Наверное, ей забыли налить воды. Я вошла в большую комнату, тишина сгущалась в углах таинственно и прохладно. Дверь в спальню была прикрыта. Раскладушка — пуста.

Все. Помирились, поняла я. В недавнем крике вышла последняя обида, и не время было разбирать, кто прав, кто виноват. А может, всего-навсего, отец бросился под крыло? Я отогнала эту мысль не только движением головы, но и руки тоже. Как отгоняют дым, и мысль легко отплыла в сторону.

А я готова была вернуться, зарыться в подушку, в сон, в счастливый конец моих несчастий, но Маргошка стояла у двери в коридор и даже покрикивала на своем кошачьем языке не громко, зато настойчиво: весна и на нее действовала, надо было выпустить во двор.

В коридоре я зажгла свет, открыла входную дверь и вдруг почувствовала, как зло, бетонным холодом из нее тянет: ни плаща, ни толстых, походных ботинок, в которых пришел отец, в коридоре не было.